Йозеф Оллерберг - НЕМЕЦКИЙ СНАЙПЕР НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ 1942-1945

В 8.00 утром 26 сентября 1943 года сотни вспышек озарили горизонт на востоке раздражающим дрожащим светом. До немецких позиций докатились грохот и рев, который все невыносимее давил на уши по мере приближения. Через мгновение немецким бойцам показалось, что перед ними разверзлось жерло ада. С грохотом одного невероятного по силе взрыва на них обрушились снаряды сотен артиллерийских орудий и многозарядных пусковых установок. С неба с жужжанием посыпались осколки, и стало тяжело дышать из-за наполнивших воздух комьев земли, газа и пыли. После первой волны взрывов со всех сторон стали раздаваться душераздирающие крики раненых и покалеченных. Пехотинцы отчаянно вжались в свои окопы и стрелковые ячейки. Короткие молитвы были произнесены — шепотом или криком, безмолвные клятвы были сделаны. Солдат, которых охватила истерика, товарищи втащили обратно в окопы. И начались минуты, казавшиеся часами.

Земля дрожала от ударов и взрывов снарядов. Воздух превратился в удушливую смесь грязи, газа и металлической пыли, от которой у солдат едва не обрывалось дыхание. Вжимаясь в землю в своей ячейке, я ощущал себя беспомощным, как маленький ребенок. Я заставлял себя снова и снова бормотать «Отче наш», то и дело срываясь на отчаянные мольбы о божьей защите. «Мать твою, почему я? Боже, помоги мне выйти из этого живым! Помоги мне! Помоги! Отче наш, сущий на небесах…» Неожиданно меня оглушил страшный взрыв, и на мгновение я потерял ориентацию в пространстве. Над моим окопом пролетел огромный ком земли и какой-то темный предмет. Инстинктивно я прижал голову к коленям и сильнее вжался в дно своей ячейки. Через миг что-то глухо ударилось, свалившись в грязь рядом со мной. Я резко дернулся назад, охваченный ужасом. Это были изуродованные останки моего товарища, занимавшего соседнюю ячейку: туловище с оторванными конечностями. Осколки превратили в дрожащее кровавое месиво его грудную клетку, шею и лицо. Но его рот, который, как ни удивительно, ничуть не пострадал, вдруг начал издавать гортанные стоны и заговорил, словно из другого мира:

— Что со мной не так? Что случилось? Почему так неожиданно стало темно? Почему я не чувствую своего тела?

Искореженные обрубки его рук и ног, оторванных по самые бедра, беспомощно дергались.

— Помогите, помогите мне, пожалуйста! — слова его мольбы звучали со странным булькающим звуком.

Меня охватила паника. На грани истерики я вжался в стену окопа, чтобы не касаться изувеченного тела. Парализованный, не в силах сдвинуться с места, я не мог отвести глаз от умирающего, который пронзительно заорал:

— Я ослеп, ааа-а-а, ослеп, ааа-а-а! Где мои руки? Ааа-а! — конвульсивно дергаясь, туловище начало ворочаться в грязи.

Я подумал, что сойду с ума, и вдруг весь задрожал. Я начал мысленно орать: «Боже, дай ему умереть! Проклятие, проклятие, дай ему умереть! Ну почему он не умрет?!» Мой смертельно раненный товарищ кричал все громче, и, наконец, с диким воем «Аааааа-а-а!» искореженные обрубки туловища в последний раз конвульсивно дернулись и затихли навсегда.

Я, как загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от окровавленного тела все те несколько минут, в течение которых старался успокоиться. Вокруг меня падали снаряды, выпущенные из танков и тяжелых минометов, но я не замечал этого.

Прошло полчаса с начала артподготовки русских — вечность для немецких бойцов, — и она закончилась. В атаку пошла советская пехота. Стал слышен нарастающий грохот траков гусениц приближающихся русских танков, который смешивался с криками наступающей пехоты. Немецким стрелкам потребовались считаные секунды, чтобы прийти в себя. Медики стали оказывать помощь тяжело раненным, а легко раненные и оставшиеся невредимыми солдаты Вермахта подняли оружие над краями окопов и начали отвечать на огонь русских. Я был почти в восторге от такой возможности сбросить напряжение. Рассвирепев и не думая об опасности, я ринулся в бой, чтобы перестать сходить с ума. Я словно освобождался от пережитого кошмара.

Час снайпера снова настал. Выстрел за выстрелом с убийственной точностью мои пули находили свою цель в рядах врага. Накал боя стал просто диким. На переднем крае русские бойцы смещались с немецкими. Ствол моей винтовки настолько нагрелся, что смазка, защищавшая оружие от ржавчины между стволом и прикладом, начала таять и стекать по пальцам. Вокруг меня взрывались снаряды, и шрапнель с воем разрезала воздух. Я инстинктивно менял свою позицию и, перепрыгивая из одного окопа в другой, быстро подхватывал боеприпасы погибших русских. Также мне приходилось следить за тем, чтобы не оказаться отрезанным от своей части.

Связь между этим наступлением русских и их прорывом в нижнем течении Днепра была неясна для простого немецкого солдата. Для меня вся стратегическая ситуация свелась к простой борьбе за выживание. Битва бушевала восемь дней, в течение которых оборона позиций и контратаки постоянно сменяли друг друга. Немецкие роты и полки неуклонно теряли численность, но не получали пополнений. На пунктах первой помощи днем и ночью шли операции, и бесконечные потоки медиков выбрасывали в мусорные ямы позади операционных палаток ведра человеческих тканей и ампутированных конечностей. Сотни солдат стонали и орали, лежа и дожидаясь врачебной помощи. Многие из них так и умирали, поскольку врачи не успевали заниматься теми, кто был безнадежен. Некоторым везло встретить смерть успокоенными морфием, но большинство умирало в одиночестве и агонии. Многих тяжело раненных, у которых не было надежды на выздоровление, прямо на поле боя убивали их товарищи. И это считалось везением, поскольку в противном случае они рисковали быть найденными врагом. Плохое обращение с ранеными — еще одна черта военных буден.

Запах пороха, пота, крови, страха и смерти витал над полем боя и навсегда проникал в умы солдат. Я, девятнадцатилетний паренек, в этой обстановке потерял свой юношеский максимализм и беззаботный взгляд на жизнь, как и многие из моих сверстников. Я принял как данность, что за мою жизнь враг должен заплатить как можно дороже, и на этом поприще развил в себе профессионализм, удивительный для столь молодого человека. Я держал свои нервы в кулаке, когда другие паниковали. Я с чрезвычайной точностью, словно хирургический инструмент, использовал свое оружие. Инстинкт выживания в бою проявился во мне настолько, что жизнь в ритме постоянного чередования обороны, поиска укрытий и атак стала моей второй натурой. Я был известен тем, что не боялся ни ранений, ни смерти. А это называется храбростью. И я обладал необходимой долей удачи. Здесь перед нами одна из загадок войны: некоторые солдаты кажутся заговоренными от смерти или увечья. Я был одним из них. Я сумел выжить вопреки тому, что всегда был в гуще самых кровопролитных событий.