Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Пастухов неслышно засмеялся.

- Побереги себя на будущее. За вход в твой театр пока никто не заплатит. Лучше скажи, что вы собираетесь играть?

- Мы начали с Шиллера. Ты увидишь, что это такое!

- "Коварство", разумеется?

- Да.

Пастухов быстро глянул на Аночку.

- И вы, конечно, Луиза?

Она вспыхнула и спросила по-детски изумленно:

- Как вы угадали?!

- Да, да, - с улыбкой покачал он головой, - это было очень, очень трудно.

Прихватив зубами кончик большого пальца, он покосился на Цветухина.

- Но еще труднее угадать, кто будет Фердинандом.

- Да, - вызывающе сказал Егор Павлович, - Фердинанда сыграю я.

- Тебе пятый десяток пошел, верно? Пора, брат, стариков играть.

- Что вы! Он такой необыкновенный Фердинанд! - почти негодующе воскликнула Аночка и еще больше покраснела.

Но Александр Владимирович точно не заметил ее пыла и спросил разочарованно:

- Ты, само собой, будешь устранять сцену?

- Да, если это будет диктоваться обстановкой. Но это - не главная задача. Пока у нас будут и занавес и декорации.

- Знаешь, друг мой. Я могу писать на бересте, могу на камне или мелом в печном челе, но все это не будет книгой. Какую бы революцию театр ни совершал, он не уйдет от сцены.

- А Греция? А миракли?

Но Пастухов обошел и это восклицание. Он говорил все задумчивее, и нельзя было разобрать, готовится ли он сосредоточенно, чтобы высказать нечто важное для себя, или ему становится скучно. Он вдруг небрежно пробормотал:

- Идейка не свежа. Либеральные петербургские прожекты передвижных театров.

- Я хочу сделать театр передвижным не по названию.

- Хочешь сделать его бродячим?

- Если это нужно, чтобы он был народным. Как при Шекспире.

- Шекспир не играл Шиллера. Смутно, смутно, друг мой...

- Вначале всякая новая мысль кажется смутной. Но примись за работу, и произойдет кристаллизация идеи. Однажды ты вскакиваешь с постели с совершенно ясной готовой формой в голове.

- Ах, кристаллизация! Ну, тогда, конечно... Изобретатель! Раньше ты был, однако, трезвее.

- Связаннее, а не трезвее. Я теперь нашел крылья, которые искал всю жизнь.

- Я помню твои летающие бумажки. Что ж, авиатор. Если проломишь себе голову, ты в ответе только перед собой. Но пока неизвестна грузоподъемность твоей козявки, зачем ты сажаешь с собой в полет вот эти невинные души?

Пастухов качнул головой на Аночку. Напряженная, но поборовшая свое волнение, она слушала, опустив тяжелые веки, и то притрагивалась к положенной ей, как младшей, Алешиной костяной вилочке, то ровно вытягивала пальцы на скатерти.

- Нет ничего ответственнее, чем совращение в искусство, - сказал Пастухов недовольно. - Ты увлекаешь за собой юношей и девушек. Но ведь ты знаешь, что это за дорога? Ты рисуешь ее яркой и заманчивой. Но разве тебе известно, каким будет искусство? Во что оно превратится под давлением всех твоих и всяческих фантасмагорий? Может быть, оно будет великой печалью для каждого, кого тебе удастся соблазнить? Я распространил бы закон о совращении малолетних на всех, кто совращает молодежь в искусство, кто...

- Так нельзя строить будущее! - оборвал его Егор Павлович. - С такими мыслями нельзя стремиться к лучшему, понимаешь ты или нет?

- Никоим образом нельзя! - вдруг подтвердил Арсений Романович и с силой наклонился вперед, точно собираясь подняться, но тут же снова занял прежнее место и притих.

Тогда Аночка взглянула на Пастухова.

- Почему вы говорите о каком-то совращении? Я не знаю, чем будет со временем искусство. Но сейчас - это часть жизни. Я живу. Я свободно выбираю дело, которому хочу себя отдать. Если у меня найдутся силы, я буду на месте. Ошибиться можно всюду. В прошлом году моя подруга поступила на зубоврачебные курсы. Ее повели в анатомический театр смотреть, как у трупов вырывают зубы. Она упала в обморок и больше на курсы не пошла, а стала учиться пению. Если у меня будут обмороки на сцене, я уйду и попробую работать в анатомическом театре. Я хочу жить так, как хочу. Уверяю вас, меня никто не совращает.

- Очень хорошо, - неожиданно ласково сказал Александр Владимирович. К сожалению, так гладко получается только в формальной логике. Вы проходили? Искусство - часть жизни, я живу, я свободна, стало быть... и прочее. Но нигде с такой легкостью, как в искусстве, люди не делаются глубоко несчастными. Для этого надо немного: вы честолюбивы, честолюбие не удовлетворено - вот вы и несчастны. Совсем излишне падать в обмороки.

- А мое честолюбие будет удовлетворено, - убежденно и просто сказала Аночка и совсем по-ребячьи сначала вздернула голову, а потом, будто опомнившись, понурилась и скромненько пригладила свой вихор. Ее веселому движению все засмеялись, и она сама улыбнулась, уже смущенно.

- Конечно, будет удовлетворено, - в восторге поддакнул Егор Павлович. - И ты, Александр, пожалуйста, не запугивай Аночку.

- Я вижу, она не из пугливых. Но я слишком хорошо знаю театр, чтобы замалчивать правду. Возьми зависть, этот иссушающий, как чахотка, медленный огонь...

Он не досказал и подвинулся вплотную к Цветухину.

- Знаешь, чем отличается плохой актер от хорошего?

- Чем?

- Плохой завидует успеху, хороший - таланту.

- Как верно! - выкрикнул Цветухин. - Ведь это метод! Метод, по которому можно без ошибки распознавать и отбирать дарования! Правда, Аночка? Как ты умеешь сказать, чудный, чудесный ты человек.

Егор Павлович прижал к себе голову Пастухова и с неудержимым напором громко облобызал его в губы.

- Я уверен, мы сговоримся! Мы с тобой ищем, поэтому преувеличиваем. Где-то между преувеличений таится истина. Я тоже, наверно, преувеличиваю. Вот тебе моя рука - ты будешь с нами!

- В какой же роли? Панталоне в красных штанах?

- Не шути, не шути! Ты должен быть нашим первым драматургом.

- И какую из моих пьес ты поставишь?

- Ты напишешь для нас новую пьесу.

- Ах, вон что!

Александр Владимирович опять встал и прогулялся. Раскуривая гаснувшую папиросу и снисходительно посмеиваясь, он начал расставлять будто заранее отобранные слова:

- Незадолго до нашего отъезда в Петербурге добивался меня увидеть неизвестный мне человек. В конце концов он прорвал кордоны - Ася уступила его настойчивости. И вот вваливается этакий великанище с кучерявистой и желтой, как мимоза, бородищей. Садится на диван и битых полчаса наводняет мой кабинет задачами исторического момента. Я чувствую, он меня завалит выше головы своей риторикой, и в отчаянии пищу ему, что для момента он тратит чересчур много времени. Он не понимает и гремит дальше. Я взмолился: согласен, согласен, но что я должен делать? Он пришел в себя и вдруг требует, чтобы я немедленно написал пьесу о борьбе за чистоту дворов и особенно выгребных ям. Оказалось, он фармацевт и участвует в кампании Санпросвета по борьбе с угрозой эпидемий.