Александр Шмеман - ДНЕВНИКИ

Четверг, 23 марта 1978

Целая неделя – и абсолютное отсутствие времени. В воскресенье в Торонто (две проповеди, два доклада, вопросы и ответы…). Затем три дня – поездки в Syosset, на заседания синода. В промежутках лекции, и безнадежный, удручающий завал "дел" в семинарии.

Однако – урывками – чтение. В Торонто (в аэроплане, в кровати): Claude Mauriac "Introduction a une mystique de "enfer", затем H. Guillemm "L'arriere-pensee de Jaures"; наконец Cioran "Utopie et histoire" 2 – все три очень интересные. Записываю, чтобы не забыть…

Понедельник, 10 апреля 1978

"Записываю, чтобы не забыть…" А вот теперь даже не записываю, хотя, казалось бы, и есть что записать. Но – раздробленность времени, в котором живешь, суета, безостановочно накатывающие маленькие дела и делишки, разговоры, заседания, телефоны… Это своего рода Кафка, только без жестокости, без таинственного обвинителя. Но то же чувство без вины виноватого (не успел, не сделал, не поговорил), и потому в промежутках – даже длинных – между этими "делами" бросаешься в какую-то нирвану, и прежде всего в чтение…

Все-таки – для памяти – запишу (записываю только то, что, по-моему, ложится на душу светом и благодарностью).

Два дня с Л. в Палм-Спрингс (29-30 марта). Удивленье, восхищенье цветущей (буквально!) пустыней.

Week-end затем в Калифорнии.

Прошлая суббота – в Вашингтоне, где все расцветает! 150-летие со дня рожденья Толстого, симпозиум в George Washington University.

Чтенье, в связи с Толстым, сборника статей 1912 года "О религии Льва Толстого" (Булгаков, Бердяев, Эрн и т.д.). Замечательно. Пожалуй, лучше не скажешь. Удивительно, однако, что сказанное и доказанное не действуют. Разго-

1 весть, проповедь (англ.).

2 Клод Мориак "Введение в чистику ада"; А.Гийемэн "Задняя мысль Жореса"; Сиоран "Утопия и история" (фр.).

423

воры, обсуждения опять начинаются с азов. Внучка Толстого Вера Ильинична, крайне обиженная моим докладом: "Ведь он же проповедовал добро, верил в Бога, любил… а Вы…" Все просто: чудный, добрый старик, которого не понял "гадкий" Синод.

Горести [оо.] Вани [Ткачука] в Монреале, Алеши [Виноградова] – на 71-й улице, Лени [Кишковского] – в Sea Cliff. Всюду то же самое: животная, иррациональная ненависть русских не только, скажем, к английскому языку, к одному слову по-английски, но буквально к самому факту, что их куда-то зовут, к чему-то призывают, просят осознать… Эта жуткая, демоническая самовлюбленность. Отрицание всякого рассуждения, логоса, анализа.

Дима Григорьев, в Вашингтоне, рассказывает о России, куда он часто ездит. То же самое, животный национализм, животный антисемитизм. Всегда – мы, наше … Или же уж тогда – хула и самооплевание. Но вот и каемся мы "лучше всех". "Духовное возрождение", "очищенье страданием" и т.д. А на деле то, что ползет "оттуда", – непомерно жутко. И иногда, признаюсь, слушая рассказы Вани, Алеши, Лени об их "приходских собраниях", о воплях вроде: "Там, где дело касается национализма, касается нашей русскости, кончаются любовь и терпение…" (verbatim), хочется проститься со всем этим "вечным расставанием".

"А вы терпеньем, любовью, постепенно" (советы владык Ване, Алеше, Лене)

И никакой охоты со всем этим бороться (в "Новом русском слове"?!). Охота подальше уйти. И, мне кажется, не от малодушия, а от сознания невозможности – на этом уровне – даже намекнуть на то, "во имя чего" стоило бы бороться. Намекнуть на тайную, никогда не шумную радость , на тайную, никогда не показную красоту , на смирение , никогда не самовосхваляющее себя, добро . "Приидите ко Мне… и Аз упокою вы…" 1 . Как это совместить с безостановочно громыхающим: "Мы заявляем, мы требуем, мы протестуем…"

И как результат – слабость, лень, распущенность (во мне) и потому сознанье, что не мне говорить… Что-то "чеховское". Просто какой-то испуг перед "активизмом" (молодых в семинарии), от их жажды "пастырствовать", "руководить". У меня всегда чувство, что все это не нужно. Ибо если увидит человек то, что я называю радостью , или, проще, хоть чуть-чуть полюбит Христа (придет к Нему), то все это действительно ему уже не нужно. Если же нет – то все это ему и не поможет. Все начинается с чуда, не с разговоров Усталость от той возни , в которую превратилась Церковь, от отсутствия в ней воздуха, тишины, ритма, всего того, что есть в Евангелии. Может быть, именно поэтому я так люблю пустую церковь , когда она говорит самим своим молчаньем. Люблю ее "до" службы и "после" службы. Люблю все то, что людям кажется промежуточным (идти солнечным утром на работу, посмотреть на закат, "посидеть спокойно"…) и потому неважным, но которое одно, мне кажется, и есть та щель, через которую светит таинственный луч. Только в эти промежутки и чувствую себя живым, обращенным к Богу, только в них биение "совсем иного бытия" 2 … Чувствовал это особенно сильно на днях, стоя в га-

1 Мф.11:28.

2 Из стихотворения В.Ходасевича "Ни жить, ни петь почти не стоит…".

424

раже (мне чинили шину) и "созерцая" людей, которые, озаренные закатом, шли домой с работы с покупками в руках. Или еще раньше: мать с двумя мальчиками на Пятой авеню, все трое бедно, но "празднично" одетые. Вывезла показать им Нью-Йорк. Почему это так на меня действует, что мне, самому несентиментальному и равнодушному (Л. dixit 1 ) человеку, хочется плакать? Почему я так твердо знаю, что тут я прикасаюсь к "последнему", к тому, о чем – вся радость, вся вера и обо что разбиваются все проблемы !

Вторник, 11 апреля 1978

Семь часов вечера. Пишу после убийственно суетного дня в семинарии и перед – из последних сил – двухчасовой лекцией. "Проблемы", "ссоры" – и все в нашей маленькой, якобы христианской community 2 . Что всего сильнее в человеке? Замечаю это только сейчас, почти на старости, а так просто: самоутверждение, вот по Бобчинскому и Добчинскому: "Скажите, дескать, что есть Бобчинский…" А между "самоутвержденьями" – услада великопостных служб с "поклонами"…

Среда, 12 апреля 1978

Начинаю писать, думаю о Варшавском. О "литературных влияниях" и сравнениях. Влияние: два имени сразу же приходят на ум – Толстой и Пруст. От Толстого: нравственная забота о правдивости, "интроспекция". От Пруста: острое чувство времени, поиски его "воскресения". Сравнение: Набоков. У Набокова литература – это как бы защита от пустоты, "наполняющей" мир и грозящей, нарастающей, наползающей отовсюду. Так что есть по-настоящему только то, что создает перо, хотя больше всего являет оно ту пустоту, на фоне которой создается, "есть" создаваемое пером. Кроме этой ослепительно отвлеченной точки , на которую направлено творческое fiat 1 писателя, ничего нет, "безвоздушное пространство". И созидание потому только подчеркивает, усиливает пустоту… У Толстого (и Варшавского) – наоборот. Все описываемое, творимое, напротив, проявляет – хотя бы и в одной точке – жизнь, мир . Набоков "подчеркивает" пустоту. Толстой – в одной "точке" всегда являет связанность всего жизнью…