Александр Шмеман - ДНЕВНИКИ

1 Мк.15:39.

2 Кеносис – самоуничижение, самоограничение Бога при принятии Им человеческой природы во Христе; снисхождение Бога к людям.

3 Слова Клоделя: "…и я понял вечную детскость Бога" (фр.).

например) инстинктивный страх перед нею. Английская литература мне всегда кажется начиненной подспудным "фрейдианством", своего рода самозащитой против него, неким "law and order" 1 . Немецкая – "Смерть в Венеции", где все, что происходит, происходит в конечном итоге только потому, что перенесено в Венецию, где, иными словами, "Венеция" и есть сущность драмы… И, наконец, французская – без "подспудного", но все же единственная в своем свидетельстве о "христианском человеке".

Пятница, 22 ноября 1974

Введение во Храм, и всенощная и Литургия "удались", то есть совершилось то, пускай и мимолетное, "прикосновение" праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все – знание, радость, понимание, свидетельство – и вырастает…

Вчера после обеда водил племянницу] Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge – весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда "вдохновляющее". Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того "возделывания мира", которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: "Нет", но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь "демонизм" этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия "золотого тельца"), спрашиваю себя: чего же это падение, чего извращение – ибо не могу отделаться от чувства, что и тут что-то просвечивает , чего падение не в силах до конца затмить. Но что это – не знаю… Знаю только, что есть и величие, и красота в этих царственно возвышающихся, грозно скопленных громадах, в их грандиозности и, вместе, простоте, в этих тысячах освещенных окон, есть гармония, есть "музыка".

Закончили вечер втроем в уютнейшем армянском ресторане на University Place.

Суббота, 23 ноября

Сегодня – по делам семинарии – в Питтсбург, завтра – в Коннектикут. От всего этого вперед устаешь и запыхиваешься. Вчера, от усталости и также от отсутствия "дежурной" книги, читал Theatre de Maurice Boissard (Paul Leautaud)2 и думал о разных "умах". Острый ум, глубокий ум, "интеллекту-

1 "законом и порядком" (англ.).

2 "Театр Мориса Буассара" (Поль Леото) (фр.).

альный" ум и т.д. У каждого своя функция. Leautaud, очевидно, не понял бы ни одной строчки, скажем, Бергсона. А между тем его ум – острый, и функция такого ума – безжалостно разоблачать всякую фальшь, позу, претензию. Это как бы зеркало, в которое нужно время от времени взглядывать, чтобы проверять себя: а не поза ли это, не выспренная ли болтовня, не обман или самообман. Антидот того благочестивого и тем часто лицемерного благочестивого тумана, в котором живет большинство религиозных людей и в котором "everything goes" 1 …

Семь часов утра. Морозный, красный восход солнца.

Воскресенье, 24 ноября 1974

Вчера почти целый день над статьей о мариологии. Как трудно сказать самое простое и самое главное! Все слова оказываются не "те", и понятным становится искушение "академического", "научного" богословия: вечно повторять – "научно" – то, что говорили другие, и еще – кто на кого и как повлиял…

Постоянное присутствие в доме глубокой грусти: Наташа… Как тут "помочь"?

Все продолжает быть залитым солнечным светом. Удивительная осень. За обедней сегодня вспоминал только что скончавшегося Жарковского. Вот уже и ранние "американские" годы уходят в прошлое.

Вторник, 26 ноября 1974

В воскресенье в Коннектикут по делам семинарии. Образ преуспевшей Америки, богатства, успеха. Собрание в богатом доме, все крайне благопристойное. Но, Боже мой, с каким трудом в этой обстановке звучат слова о Церкви и о служении ей.

Сегодня утром – после утрени – длинный разговор с J.L., молодым студентом, об его "дружбе" с Я.Р. – другим, старшим студентом. Как говорить об этой извечной проблеме, как уберечь? От эмоциональности, сентиментальности, от этих под приторным покровом религиозной фразеологии и чувственности расцветающих "дружб", в которых уже ощущается головокружение перед пропастью. Пугать адом? Цитировать апостола Павла? Я знаю, что вдохновение собранности, чистоты, внутренней свободы есть преодоление "вверх" всех соблазнов, что если нужна борьба, то она возможна только во имя чего-то очень высокого и горнего. Своего рода "сублимация". Как провести черту между "половодьем чувств" 2 и извращением? Черту формальную, ибо "сердцем" я ее всегда в других ощущаю: это именно когда радость заменяется какой-то унылой "фиксацией", одержимостью, когда человек "закрывается" тому, что через все в этом мире светит и просвечивает. Тогда начинается "нощь безлунная греха".

1 Все позволено (англ.).

2 Из стихотворения С.Есенина "Не жалею, не зову, не плачу…".

Пятница, 29 ноября 1974

Вчера Thanksgiving – у Тома и Ани. Вся семья, все внуки плюс Наташа и Алеша и Лиза Виноградовы: девятнадцать человек за столом. Чудный день! Сначала тихая, "легкая" обедня. Потом – уже по традиции – посещение имения Рузвельта в Hyde Park и Vanderbilt Museum на обрыве над Гудзоном. Зимнее прозрачное солнце, безветренный день, тишина этих парков, этих комнат, в которых когда-то было столько жизни. Не знаю, почему, но на меня все это действует неотразимо. И снова – этот удивительный свет, это где-то далеко за Гудзоном вспыхивающее в закате окно. Вечером – индюшка. Дети поют хором – "Да молчит всякая плоть", "Архангельский глас" и Christmas carols 1 . Беспримесное счастье, полнота жизни…

В среду – лекция в Brooklyn College. Час на метро – и словно в какой-то другой стране, другом городе вылезаешь наружу. Час в разговоре со студентами, и полное от этого удовлетворение. Утром проснулся со звенящим в голове стихом (Одоевцевой?):

Я помню, помню, я из тех,

В ком память змеем шевелится,

Кому простится смертный грех

И лишь забвенье не простится…

Сегодня вечером – Чалидзе, Литвиновы, Шрагины.

Суббота, 30 ноября 1974

Вчера – "вечер диссидентов" у нас. Впечатление, что все это – очень хорошие люди: чистые, благородные, сердечные – в самом глубоком смысле этого слова. Но притом – люди без окончательного выбора и потому, в сущности, растерянные, потерянные. Они чудно могут анализировать все "тамошнее", но словно неспособны на выбор и цельность, на собранность и целеустремленность. Это не страх и не малодушие: каждый из них это доказал своим "диссидентством", это какая-то врожденная боязнь, испуг перед "абсолютом", боязнь потерять "свободу", "включиться"… По избитому шаблону: "суждены нам благие порывы…" 2 . Удовольствие от состояния "порыва". Sic et non. И от всякого толчка в сторону большей ясности, большего выбора – пугаются, сжимаются, уходят в себя и пассивно сопротивляются. Отсюда их нелюбовь – к Максимову, к Солженицыну. Они их пугают своим выбором. В сущности, идеал их – это быть расстрелянными во время безнадежной демонстрации. Amor fati 3 . Однако "человеческий тип" бесконечно привлекательный и столь же "мучительный". Сидели до двенадцати и уходить явно не собирались… Подтолкнул Миша Аксенов.