Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

Загря мечется, ходит на дыбках, не могу унять. Сбрасываю котомку, привязываю к ней кобеля, угрожаю расправой, если он не успокоится, и для убедительности даю ему затрещину. А сам подбегаю к камню и замираю, забыв про карабин.

С крутяка скатываются к нам сцепившиеся в смертной схватке быки. Мелькают рога, ноги, едины, слышится приглушенный стон. Клубы горячего пара окутывают морды дерущихся. Потрясающее зрелище! Треск кустарника и грохот камней наполняют долину.

Как разнять дерущихся, чтобы потом добыть белесого быка? Какой великолепный экземпляр для музея! Стреляю вверх. Сухой, колючий выстрел разрывает сцепившихся в схватке маралов. Но только на миг, чтобы снова, с еще большей яростью, они набросились друг на друга. Однако в этом прыжке белесый бык поскользнулся передними ногами, припал к земле, не успел вскочить, как противник со всей силой всадил ему в бок два острых отростка рогов. Тот взревел, потрясая ужасом горы, вскочил, но уже не мог сопротивляться. На наших глазах увял, уши упали, шерсть на боках поднялась. Стоящие подле самки еще больше насторожились. Им тоже, видно, непривычна такая схватка быков.

А меньший самец, подбодренный успехом, еще раз бьет противника рогами. Тот с тяжелым стоном валится на землю. Я опять стреляю вверх, хочу прекратить эту жестокую расправу.

Теперь выстрел доносится до зверей пугающим звуком. Победитель бросается к самкам, и они все вместе, легкими скачками, удирают вправо, машут нам желтыми фартучками, прикрывающими зад, и исчезают за мелкими скалами.

Белесый бык поднимается, пугливо оглядывается, бросается своим следом обратно на седловину, откуда пришел. Но теперь в его прыжках нет прежней растяжки, он не может разогнуть скрюченную спину.

-- Чего же не стрелял? -- спрашивает меня Василий Николаевич, кивая головою в сторону скрывшегося быка.

-- А ты почему не стрелял? Он молчит.

Надо было действительно стрелять в белесого быка, ведь он теперь все равно не будет жить и мог бы украсить музей Академии наук. Но мы были буквально потрясены схваткой маралов и в последний момент забыли про все на свете.

Василий Николаевич закуривает. Мне не по себе оттого, что так неладно получилось, упустили такого красавца. Нужно же было столько времени мечтать о такой встрече, потратить столько усилий, чтобы добраться сюда, наконец найти маралов и ни с чем уйти с гор.

Но горечь обиды не могла затмить того главного, зачем мы потратили много дней на путь сюда, карабкались по кручам в поднебесье. Мы увидели горы в осеннем наряде, видели схватку маралов. А добыча -- это только часть наших желаний. О чем я очень пожалел -- так это о том, что с нами не было Пашки. Такую картину не часто увидишь.

Прежде всего Нам надо убедиться, насколько опасны раны у белесого быка и как далеко он, напуганный нашим присутствием, сможет уйти, затем уже решать, что делать дальше.

Набрасываю на плечи котомку, привязываю Загрю к поясу, и мы поднимаемся к месту схватки быков. Раненый зверь ушел по косогору. На его следу не видно крови. Но Загря продолжает с какой-то удивительной собачьей щепетильностью обнюхивать веточки, траву на следу марала и упрямо тянет меня вперед.

-- Видно, не наш, совсем ушел... -- заключает Василий Николаевич, сбрасывая котомку. -- Чайку вот тут, у ручейка, попьем и айда на ту сторону Бутуя, там и вчера, и сегодня ревели быки.

-- Чайку попить не плохо. А Загрю отпустить, пусть промнется немного.

-- Пускай!

Я отстегнул ошейник, и кобеля как ветром сдуло, мигом исчез в зарослях ольховника.

Мы сидим у костра, пьем чай. Уже день. Время тянется медленно.

-- Ты ничего не слышишь? -- спрашивает Василий. -- Нет.

-- Неужто я ослышался... вроде собака слаяла, -- и он, припав ухом к земле, долго слушает. -- Ей-богу, собаки лают!

-- Почему собаки, ведь Загря один?

-- Лают две, -- говорит он уверенно, складывает котомку, хватает карабин и, уже не разбираясь, что под ногами, торопится вниз.

За ручьем видим след марала. Идем дальше. Вот зверь прыгнул через валежину, и у него как будто от натуги раскрылись раны и брызнула черная кровь по кустам. Значит, бык ранен. Торопимся дальше. За седловиной будто кто-то бьет в пустую бочку, это лают собаки. Где Загря нашел себе компаньона? Но разве до этого теперь?! Ноги сами по себе бегут вперед, пересекают лог, кедровый перелесок и выносят нас на соседний гребень. Останавливаемся отдышаться.

С отрога в глубоченный провал убегают зубчатые стены, и оттуда ясно доносится лай. Отдыхать некогда. Сбегаем вниз по звериной тропке. Теперь кажется совсем близко, уже долетает приглушенный рев зверя. Нет сил побороть любопытство, и мы выглядываем из-за скалы. Видим выступ над обрывом и на нем раненого быка. Зверь умирает, он бьется в предсмертной агонии, сползает к краю обрыва и летит вниз.

Осторожно спускаемся к нему.

Собаки молча сторожат добычу. Даже теперь, распрощавшись с жизнью, бык сохранил в своем внешнем облике что-то могучее, властное, присущее маралу только в брачный период. С Загрей небольшая собачонка, подстрижена под льва, с кистью на конце хвоста и с удивительно знакомой мордой. Откуда она взялась? Я хочу приласкать незнакомку, но она отвечает суровым взглядом, сторонится, видно -- не бродячая. Ее появление здесь кажется загадочным.

До темноты нам не управиться со зверем. Решаемся заночевать.

Вспыхнул костер, и тонкая струйка дыма просверлила синь вечернего неба. Мы поджарили печенку и уже готовились поздравить друг друга с успехом, как вдруг собаки всполошились.

-- Никуда они от нас не уйдут, пусти-ка меня вперед, -- послышался басистый голос и затем торопливые шаги по камням.

Я вскакиваю. Кто они, эти люди, в такой глуши? Поднимается Василий Николаевич. Собачонка повернулась на звук, завиляла хвостом. Значит, браконьеры, -- подумал я.

Видим, из кедрача показывается рослый старик, торопливо варежкой протирает глаза. Мы еще не успели рассмотреть друг друга, как из-за него буквально выкатился мальчишка. Он останавливается на какую-то долю минуты, затем, выбрасывая руки вперед, кричит:

-- Дядя-а!.. -- И несется по крутяку вниз к нам, бросается мне на шею. Я обнимаю Пашку, долго кружусь с ним возле костра.

-- Дедушка, узнаешь?.. -- а сам прижимается ко мне горячим комочком, бесконечно рад этой неожиданной встрече.

Гурьяныч как будто потерял свой шаг, спустился по рассыпушке не торопясь. Его суровое, обожженное осенними ветрами лицо как будто посвежело, осветилось радостью, но не утратило своей строгости. Он на секунду задерживается у погибшего зверя, одним коротким взглядом измеряет его и вдруг весь мрачнеет.

Мы здороваемся. Кажется, никогда старик не казался мне таким первобытным от леса, от гор, от людской чистоты. Я держу его шершавую загрубевшую ладонь, смотрю в глаза, не понимаю, что случилось с ним?