Николай Данилевский - Россия и Европа

Так глубоко верили в свою землю Хомяков и Данилевский, так далеко простирались их надежды!

"Но ведь это самохваление, самомнение! Ведь это горячие мечты народного самолюбия, которые ведут к гордости, к нелепому самодовольству, к презрению и непониманию цивилизации!" Вот что скажут на это наши скептики и недоброжелатели, да и множество наших интеллигентов, или, правильнее, тех, которые только пламенно желают считаться интеллигентами. Боже мой, бедная Россия! Незаглушимая болезненная нота всегда отзывается в твоей умственной жизни. Мы так измалодушничались, так привыкли падать духом, что чуть не оскорбляемся, если кто-нибудь выразит надежду на великое духовное будущее России. Да почему же нам не надеяться? Вера в свою землю, надежда на нее ведь это чувства, без которых жить нельзя: нельзя называть себя русским, нельзя сознавать свою особенность среди людей иного племени и не верить, что эта особенность имеет свое высшее оправдание, что наша история ("такая, какую нам Бог дал", по выражению Пушкина) ведет нас к некоторой великой цели. Что дурного, что такого страшного и непростительного в той мысли, что на равнинах славянства дух человеческий принесет некогда роскошные плоды, каких не видала история? Подобные надежды так естественны для того, кто любит свой народ.

Но надежды, конечно, суть только надежды, только гадания о будущем, только желания, для исполнения которых от нас еще требуется большой труд, тем больше усилий и доблестей, чем выше самые желания. Мы видели, что противники Н. Я. Данилевского выставляют его желания в каком-то страшном свете; но они делают еще другую ошибку, все потому, что стараются подорвать его теорию типов. Именно, и Вл. С. Соловьев, и В. П. Безобразов причисляют эти надежды Данилевского к самой его теории, видят в них прямой вывод из всех его соображений, последнее слово и завершение его системы. Понятно, что благожелания, в которых Данилевский дал полный простор своему горячему патриотизму, должны показаться совершенно мечтательными для людей с иным настроением, а, следовательно, тот же упрек мечтательности должен упасть и на всю теорию, которая привела будто бы к таким фантастическим выводам.

Но так нельзя смотреть на дело, не так его поставил автор "России и Европы". Это был не только пламенный патриот, но и необычайно светлый ум. Он отделил резкою чертою то, чего желал и на что надеялся, от того, что считал твердым фактом, строго обоснованною теорией. Предположения о будущем величии славянского культурно-исторического типа содержатся в XVII главе, последней главе книги. Эта глава начинается такими словами:

"Предыдущею главою я, собственно говоря, кончил принятую на себя задачу" (Россия и Европа, стр. 513).

"Я указал,- говорит на следующей странице Данилевский,- на тот путь, которым Россия и Славянство ведутся и должны, наконец, привестись к осуществлению тех обещаний, которые даны им их этнографическою основой, теми особенностями, которые отличают их в числе прочих семейств великого арийского племени... Этим могли бы мы, следовательно, заключить наши исследования" (стр. 514).

Итак, до сих пор происходило строгое исследование, и оно теперь вполне заключено. Теория культурно-исторических типов утверждена, и в отношении к славянскому типу дело шло не об обещаниях, даваемых его этнографическою основой в ее историческом пути развития, не о будущих подвигах его культуры, а о том пути, по которому история привела этот тип к восточному вопросу. Итак, если бы мы вовсе откинули последнюю главу "России и Европы", эта книга сохранила бы всю свою целость и весь свой вес. Но автор, к соблазну наших западников, решился заговорить о будущем, захотел вполне выразить свою любовь и веру. При этом он очень хорошо знал, что делает. Он называет это дело "гадательным" и "крайне трудным" (стр. 515) и даже вовсе отвергает возможность полной характеристики новой культуры.

"Неверующие в самобытность славянской культуры возражают против нее вопросом: "В чем же именно будет состоять эта новая цивилизация, каков будет характер ее науки, ее искусства, ее гражданского и общественного строя?" "В такой форме,- замечает Н. Я. Данилевский,- требование это нелепо, ибо удовлетворительный ответ на него сделал бы самое развитие этой цивилизации совершенно излишним" (стр. 514, 515).

Он берется поэтому отвечать лишь "в общих чертах", да и тут принимает меры, как бы "не впасть в совершенно бессодержательные мечтания" (стр. 515). И наконец, когда он, посредством остроумных соображений, дошел до формулы, что славянский тип, может быть, будет четырехосновным, он заключает свои рассуждения так:

"Осуществится ли эта надежда, зависит вполне от воспитательного влияния готовящихся событий, разумеемых под общим именем восточного вопроса, который составляет узел и жизненный центр будущих судеб Славянства" (стр. 556).

Неужели это не точно и не ясно? Не так ли мы предвещаем молодому даровитому юноше великую будущность, если события, которые ему встретятся, не помешают ему и если сам он встретит эти события как следует, воспримет от них надлежащее воспитательное влияние?

По строгости мысли, по правильности в постановке вопросов, по точности, с которою выражено каждое положение и определен относительный вес каждого положения,- я нахожу Н. Я. Данилевского безупречным, удивительным, твердым и ясным, как кристалл, и не могу не жалеть, что этого не видят его ученые противники.

Они, очевидно, чем-то ослеплены. Слушая иного из наших западников, можно подумать, что говорит не наш соотечественник, а какой-нибудь немец в глубине Германии, которого с детства вместо буки пугали донским казаком и которому Россия является в мифическом образе неодолимого могущества и самого глухого варварства. Не следует ли нам статьна совершенно другую точку зрения? Почему это мы за Европу боимся, а за Россию у нас нет ни малейшего страха? Когда Данилевский говорил о грядущей борьбе между двумя типами, то он именно разумел, что Европа пойдет нашествием еще более грозным и единодушным. Возьмите дело с этой стороны. Перед взорами Данилевского в будущем миллионы европейцев с их удивительными ружьями и пушками двигались на равнины Славянства; давнишний Drang nach Osten[8]* действовал, наконец, с полною силою и заливал эти равнины огнем и кровью. Он видел в будущем, что его любезным славянам предстоят такие испытания, такие погромы, перед которыми ничто Бородинская битва и Севастопольский погром. И он взывал к мужеству, к единодушию, к твердой вере в себя, и он надеялся, что если мы будем так же уметь жертвовать собою, как жертвовали до сих пор, то мы выдержим и отразим этот напор Европы, что мы отстоим себя, а если отстоим, то, значит, и зацветем новой жизнью.