Николай Суханов - Записки о революции

И вот теперь, к 17 апреля, через полтора месяца, он выиграл эту битву и стал хозяином положения уже в ином смысле и в иных пределах. Теперь в руках Совета была крепко организованная, духовно спаянная армия; теперь десять миллионов штыков были послушным орудием Совета, а с ними в его руках была вся полнота реальной государственной власти и вся судьба революции.

Теперь Совет был хозяином положения в том смысле, что он всецело и нераздельно располагал силами вести армию, вести государственную власть, вести революцию туда, куда пожелает…

Возникают вопросы. Прежде всего, было ли это настоящее завоевание, действительное приведение к покорности Совету солдатских масс? Быть может, дело в том, что не столько массы пошли за Советом, сколько Совет пошел за массами? Быть может, дело в том, что он далеко пошел навстречу солдату, сделал ему принципиальные уступки в вопросе о войне и «победил» его не на своей советской почве, а создал контакт с ним на почве компромисса?

Выше была речь о том, что новое советское большинство действительно взяло курс ликвидации Циммервальда, пошло по линии компромисса с буржуазией, по линии капитуляции именно в вопросе о войне. И я говорил: если «победа» над солдатом достигнута в таком порядке, то эта «победа» ничего не стоит. Такая победа, конечно, ни в какой мере не означает полноты власти демократии над судьбой революции. Если мужика-солдата по-прежнему идейно ведет на поводу буржуазия, а Совет, стремясь слиться с солдатом-мужиком, сдает ему свои позиции, – то это не победа, а трясина. Тут Совет не поведет революцию, куда пожелает; тут нет речи об его реальной силе и власти: тут солдат-мужик ведет и, конечно, поведет впредь Совет – только туда, куда пожелает буржуазия.

Если бы дело обстояло так, то все предыдущее было бы печальным недоразумением, наивным заблуждением автора субъективных записок… Однако я категорически отрицаю здесь всякую возможность недоразумения и пагубного влияния моего субъективизма. Нет, победа Совета над армией была действительной, и завоеванная им полнота власти была реальной.

Правда, невозможно и не нужно отрицать, что компромиссные позиции и смягченные формулы нового советского большинства облегчили внутренний первоначальный толчок солдата-массовика к Совету. До известной степени именно потому солдат пошел к Совету, что советские люди усиленно заговорили приятные для него, усвоенные им от буржуазии слова. Но все же это совершенные пустяки, это не более как внешность, ни в малейшей степени не отразившаяся на существе дела.

Во-первых, с чем выступало перед массами в этот период новое советское большинство? Что нового могли слышать от Совета солдатские массы со времени вступления Совета на путь оппортунизма и соглашательства? Они могли слышать муссирование «боеспособности армии» и «работы на оборону» – наряду с затушевыванием «борьбы за мир». Больше ничего.

Конечно, внутри советских сфер, в Исполнительном Комитете новый курс мог определяться этим с полной отчетливостью. Но для вне стоящих масс тут решительно не было ничего нового. Как и раньше, смотря по партийности, советские ораторы уклонялись то в одну, то в другую сторону. Принципиально же советская линия и раньше, при циммервальдском большинстве, состояла из двуединой формулы – борьбы за мир и вооруженной защиты революции. И раньше каждый левый оратор говорил перед солдатом о работе на армию – из тактических соображений… Это был не компромисс, а пропаганда по линиям меньшего сопротивления, – как не были компромиссом, а были лишь проявлением такта со стороны петербургских рабочих протесты против обвинений в безделье и их обещания напрячь все силы для «работы на оборону» ради безопасности «братьев-солдат» в окопах. Во-вторых, никаких новых компромиссных слов и не могли слышать солдатские массы от нового советского большинства. Ибо официально, формально его позиция доселе не покидала почвы Циммервальда. Все его официальные документы, его резолюции о войне и правительстве, принятые как на Советском совещании, так и на фронтовом съезде в Минске, сохраняют в себе одиозные элементы внутренней борьбы за мир. Когда же Совет окончательно покинул почву Циммервальда, тогда завоевание армии уже было совершившимся фактом…

В-третьих, ведь мы же видели воочию на предыдущих страницах, что « борьба за мир » была необходимым элементом всей агитации этих недель. «Борьба за мир» была в каждой из приведенных выше солдатских резолюций. И все время речь о победе над армией шла именно постольку, поскольку солдаты присоединялись к старому циммервальдскому лозунгу борьбы за мир. Именно это и было критерием победы в предыдущем изложении.

В-четвертых, мы видели, что солдатское движение в пользу мира в значительной степени обгоняло Совет; оно иногда уже шло дальше того, на чем его, согласно своим действительным позициям, должно было бы остановить новое советское большинство. В иных полковых резолюциях, принятых под влиянием партийной работы, «борьба за мир», как мы видели, явно превалирует над «вооруженной защитой» и даже развертывается в такие требования, как опубликование тайных договоров, – требование очень страшное для нового советского большинства. Настояния на «дальнейших шагах» правительства в пользу мира также сплошь и рядом встречаются в солдатских резолюциях, а эта настойчивость ныне также уже не особенно соответствовала линии Совета…

Наконец, в-пятых, мы в дальнейшем и даже в очень близком будущем столкнемся с самыми непреложными доказательствами того, что победа Совета над армией была одержана на надлежащей, на демократической, на циммервальдской почве… Победа была реальной. Она дала Совету «всю власть» вести революцию по тем путям, какие изберет Совет по своему разумению.

Но возникает и следующий вопрос. Куда же Совет фактически повел армию и революцию? Не будет ли правильно понимать дело так: если Совет повел армию и революцию по своим особым путям, повел их в сторону от буржуазии, повел их против нее, то ясно, что власть над армией и революцией была действительно в его руках, и все предыдущие рассуждения верны и основательны. Если же Совет фактически капитулировал перед плутократией, если он повел армию и революцию по путям, предуказанным врагами революции, если он повел революцию не к конечной победе, а к гибели, то не правильно ли понимать дело так, что никакой реальной власти у Совета и не было? Если Совет завел революцию в трясину и поставил ее на край пропасти, то не значит ли это, что предыдущие рассуждения все-таки вздорны, несмотря ни на что? Не доказывает ли самый факт краха Февральской революции, что в руках Совета не было реальной власти в государстве?