Рене Фюлёп-Миллер - Святой дьявол - Распутин и женщины

Власти пытались выступить против Илиодора при содействии Священного Синода, монах же отказался появиться перед своим духовным начальством и оправдаться. Он заперся в монастырской церкви, посылал оттуда письма, поносящие Синод, и собрал вокруг себя своих приверженцев. Вскоре возникло бурное народное движение в его защиту, так что уже никто не решался бороться с ним.

С тех пор Илиодор установил в Царицыне чуть ли не моральный террор: во время поста он проходил ночами по городу в черной рясе, появлялся на маскарадах, разгонял гостей, заходил в трактиры и посещал публичные дома. Там бросал на женщин столь грозные взгляды, что с истерическими воплями ужаса проститутки выбегали на улицу и долго не решались вернуться обратно. На следующий день в газетах появлялись статьи, в которых Илиодор описывал свои "впечатления" от ночных прогулок и при этом называл по именам всех "именитых горожан", встреченных им в дурных местах.

Но особенно он ненавидел интеллигентов, которых, независимо от вероисповедания, категорично называл "евреями". Однажды во время одной процессии он велел вынести большую куклу в еврейском лапсердаке, которую торжественно сожгли. Непосредственно перед входом в воздвигнутую им монастырскую церковь висела большая картина, изображавшая Страшный суд, на которой среди грешников, обреченных на вечные муки, были изображены еврейские адвокаты и журналисты.

Однако время от времени звучали голоса, утверждавшие, что Илиодор всего-навсего "сквернослов", который просто стремится к популярности в народе, но основные массы все же чтили его, провозглашая "Рыцарем Царства Небесного". Его многочисленные почитатели были безгранично преданы ему; это были решительные, отчаянные мужчины и фанатичные женщины, готовые на все.

Скоро слава Илиодора дошла из Царицына до Петербурга, и царская чета вызвала его в Царское Село. Во время своего пребывания там он подружился с епископом Гермогеном и с архимандритом Феофаном, исповедником царицы. Осыпанный всяческими почестями, он вернулся на родину, где, уже не стесняясь, играл роль неограниченного правителя.

* * *

Когда епископ Гермоген и следующие за ним отец Феофан и Григорий Ефимович постучали в келью иеромонаха, они не услышали никакого ответа. Осторожно и тихо епископ отворил дверь, все трое заглянули в полутемное помещение: священник распростерся в углу, где перед многочисленными иконами висела зажженная лампада. Он был погружен в молитву, склонив голову до самого пола, так что посетители могли видеть только его спину, прямую, как доска, облаченную в рясу, из-под которой торчали широкие каблуки его огромных сапог. Эта картина молящегося монаха произвела на всех вошедших такое сильное впечатление, что они первым делом преклонили колена и приняли участие в молитве.

Чувствительный отец Феофан за долгие годы воспитал в себе привычку мгновенно погружаться в глубокое благоговение, как только на него падал желтоватый свет лампады; и в этот раз он, опустив веки, тут же погрузился в молитвенный экстаз. Но на доброго епископа Гермогена в тот момент не сразу снизошло праведное душевное спокойствие, как это требовалось для настоящей молитвы: он был озабочен своей миссией и нетерпеливо ожидал, когда можно будет поговорить с Илиодором о вновь открытом борце за веру - Распутине. Пока он безуспешно пытался погрузиться в молитву, на душе было неспокойно, и он нетерпеливо ожидал, когда Илиодор закончит молиться.

Но тот и не собирался, несмотря на то, что, без сомнения, заметил приход гостей: он вел себя так, будто был совершенно один, не замечал присутствия троих посетителей и продолжал молиться дальше. В другое время епископ Гермоген первый восхитился бы строгим, даже фанатичным в своем усердии Илиодором, но в этот раз он про себя подумал, что это уж слишком.

Неистовое моление священника граничило со злостью, а в том, что великий Илиодор был злобным, Гермоген неоднократно имел возможность убедиться. Как бы то ни было, ни в коем случае нельзя было мешать молитве монаха, и епископу не оставалось ничего иного, как стоять на коленях и изрядно сердиться в глубине души.

Но Распутин не проявлял ни беспокойства, ни нетерпения; в душе своей он принес в Петербург спокойствие бескрайних сибирских степей, он мог и подождать. Ничто не могло вывести его из равновесия, и в этом в нем было что-то от "святой души". Вся ситуация доставляла ему даже настоящее удовольствие: он мог спокойно, по-крестьянски, разглядеть и оценить иеромонаха. То, что он впервые наблюдал за суровым Илиодором в непривычной ситуации, было, как инстинктивно почувствовал Распутин, важным преимуществом, потому что этот странный образ молившегося в жестко топорщившейся рясе и больших сапогах навсегда останется в памяти его, как бы смело и высокомерно ни держал себя Илиодор впоследствии. Крестьянин Григорий даже в обществе значительных личностей привык держать себя с естественной непринужденностью. Но в этот раз он с самого начала чувствовал себя необычайно уверенно. Когда ему показалось, что молитва монаха длится слишком долго, он поднялся и, к безмерному удивлению мягкого архимандрита Феофана и епископа Гермогена, как только Илиодор в очередной раз перекрестился, подошел к нему и обратился:

- Брат... Брат!

"Сквернослов", обезоруженный смелостью, с которой кто-то решился прервать его молитву, внезапно поднялся и бросил на Распутина яростный взгляд; отец Феофан и епископ Гермоген в страхе ожидали, что же произойдет дальше. В этот момент Илиодор поднял руку, набрал в легкие побольше воздуха, чтобы обрушить на дерзкого поток самых отвратительных проклятий, как вдруг почувствовал, что незнакомый крестьянин положил правую руку ему на плечо, и увидел, как маленькие водянисто-голубые глаза добродушно встретили его взгляд. Одновременно раздался голос, звучный и в то же время с оттенком металла:

- Ты хорошо молишься, брат!

Молча смотрел удивленный Илиодор на посетителя, еще больше удивился он, когда крестьянин беззастенчиво продолжал:

- Не заставляй Бога следить за твоими молитвами, ему тоже отдых нужен! Вы, оба, подойдите сюда, - он сделал знак Феофану и Гермогену, - они хотят кое о чем поговорить с тобой.

* * *

И позднее, когда Илиодор вспоминал о той первой встрече с Распутиным, в душе его происходило то же, что он испытал тогда: та же ярость, заставившая его вскочить, как раненого зверя, то же возмущение при виде человека, оказавшего ему так мало почтения, этого грязного мужика с его такой уверенной и дружелюбной улыбкой. Когда иеромонах вспоминал, что при первой встрече Григорий с самого начала обратился к нему как к "брату", его снова охватывала ярость, но наряду с этим у него было странное чувство полного бессилия, будто какие-то чары парализовали его.