Франц Фюман - Богемия у моря

Мы собрали свои узлы и ушли за границу, в одну часть Германии и в другую часть Германии, которая была тогда еще едина, но уже расколота, и в одной части Германии переселенцам дали надел земли, жилье и честную работу, а в другой части Германии детей одели в мертвые национальные наряды и вскормили их надеждой, которая звала к убийству.

Я вздрогнул в испуге. Дудки и барабаны смолкли, зловещие слова заклинания смерти отзвучали, площадь притихла, и на трибуну вышел барон фон Л.

Он мало изменился, только волосы и бакенбарды стали седыми, на нем были очки с узкими стеклами без оправы и с золотым мостиком, он курил сигару и оживленно разговаривал с группой по-весеннему одетых и приветливо улыбающихся господ. Вероятно, он рассказывал анекдот, потому что стоявшие рядом с ним господа смеялись, а один из них, смеясь, покачал головой и что-то сказал, и они опять все засмеялись, и барон засмеялся, и пока он смеялся, какой-то дородный лысый господин объявил, что сейчас выступит барон фон Лангенау. Грянули аплодисменты, барон положил свою сигару и, успев бросить одному из господ острое словцо, вышел на трибуну и стал говорить. Я не слышал, что он говорил, я все еще был в оцепенении от этой неожиданной встречи: казалось, время остановилось, и оно действительно остановилось, как будто вернулся 1938 год, мертвое время, мертвое и серое от трупного яда. Я заставил себя прислушаться к словам оратора. Он говорил о свободе, а я видел его поместья и леса, которые уже ему не принадлежат, он говорил о самоопределении, а я видел заложников, стоявших у виселицы, он говорил о праве на родину, а я видел, как он поднимает бокал за Богемию у полярного моря. Тихо плескались вокруг людские волны, флаги с грифами, крестами и липами колыхались под голубым небом, дети в тяжелых национальных костюмах стояли внизу у трибуны, как яркие, но уже увядшие цветы.

Я смотрел на них, вздрагивал от ненависти к тем господам, кто, не задумываясь, пропитывал ядом детские души, я стоял перед трибуной и вздрагивал от ненависти, а оратор возвысил голос, до этого он жалобно оплакивал судьбу Германии, но теперь в его голосе зазвучали угрожающие нотки.

Наше требование справедливо и умеренно! - кричал он.

В ту минуту, когда я услышал произнесенное им слово "умеренно", мои воспоминания ожили, я понял, что барон фон Л. убийца, что он подавил в фрау Трауготт волю к жизни. Он убийца, сломивший ее волю к жизни, настоящий убийца. Теперь я нашел ключ, который так долго и упорно искал, я выбрался из толпы, воспоминания нахлынули на меня: море, отлив и пламенеющая отмель. Это произошло летом, перед самой войной, когда мы жили месяц на острове в Северном море, на этом же острове каждый год проводил свой отпуск барон фон Л. Иногда по вечерам барон милостиво приглашал нас в гости, и в один из таких вечеров, в начале августа, когда пламенеющий солнечный закат погас за полосой морского отлива, барон извинился перед отцом за то, что супруга его не смогла к нам выйти, и сказал, что у нее были большие неприятности со служанкой: только что выяснилось, что эта деревенская дуреха в положении, хотя и не замужем, и теперь его жена и он сам скомпрометированы в глазах всего общества. Я не понял, почему, собственно, это так зазорно, но отец мой сказал, что это неслыханное безобразие. Спустя некоторое время появилась баронесса и заявила, что, разумеется, прогнала с работы эту бесстыжую девку, а барон сказал, что им нужно нанять чешскую служанку и это легко сделать за умеренную плату. Умеренную! Больше мы уже не касались этой темы, подумаешь, какая-то служанка, о чем и говорить, а потом ночью, как это было ни досадно, наш покой снова был нарушен: по коридору раздались торопливые шаги, вызывали врача. Я высунулся из двери и увидел, как по лестнице тащили носилки, а на следующий день барон с раздражением сообщил нам, что эта глупая гусыня хотела утопиться. "Ну и что с ней сталось?" - спросил мой отец.

и барон сказал, что ей повезло, прилив выбросил ее на берег и ее смогли спасти. Потом мы уже больше не говорили об этом неприятном происшествии ведь было достаточно и других тем для разговоров.

Пророчество барона как будто оправдывалось: Судетскую область захватили, создали Протекторат Богемия и Моравия, волна докатилась до Польши.

Кого интересовала тогда судьба служанки! Ее отослали домой, а на ее место взяли другую. Измученная женщина пыталась покончить с собой, это произошло у меня на глазах, но я забыл об этом, как забывают название станции, мимо которой поезд проходит без остановки. Даже страшно подумать, сколько таких тайников кроется в нашей памяти, сколько подспудных воспоминаний, скрытых, уже неведомых нам, но еще живущих в нас бесполезной частицей нашего бытия! Как скоро забывает человек о своем прошлом, как скоро он забывает, как скоро, как скоро!

Я обернулся и посмотрел на площадь, оставшуюся далеко позади, посмотрел на людей, ведь они все же были людьми, и увидел оратора - темную черточку на светлой трибуне. "Он убийца, нужно всем сказать, что он убийца", подумал я, подумал какую-то секунду и о том, что мне надо было бы вскочить на трибуну и крикнуть, что он убийца! С площади донесся гром аплодисментов, бешеный шквал аплодисментов, я опять подумал о том, что надо вернуться, вскочить на трибуну - но в этот миг у меня перед глазами возникла моя страна, страна, которая - тогда я особенно остро это почувствовал - стала моей настоящей родиной, я пустился бежать по улице, торопясь сесть в электричку, чтобы уехать обратно в тот Берлин, где убийцы не разгуливают на свободе...

Страх перед морем, возникший еще до того, как она увидела Балтику, рассказ о приливе, который, набрав силы, обрушивается на берег (такой прилив можно увидеть лишь на Северном море, но не на Балтике), сломленная воля к жизни после попытки самоубийства, возраст сына и тот факт, что родовое поместье барона фон Л. было как раз в той деревне, где родилась фрау Трауготт, - все это не оставляло никаких сомнений, что теперь ключ к ее трагической судьбе у меня в руках. Конечно, я был не вправе им воспользоваться. Я поговорил с врачом, и он меня обнадежил. Он сказал, что ее надо увезти от моря и все может уладиться, а я вздохнул, как вздохнул тогда бургомистр.

- Она не хочет! - в отчаянье воскликнул я.

- Чего не хочет? - изумленно спросил врач.

- Уезжать из своей деревни, - сказал я.

- Почему же? - спросил врач, и мне пришлось ему сказать, что я и сам не знаю. Было отчего прийти в отчаянье: у нас в руках был ключ, но ворота к спасению он не открывал.

Тогда я вспомнил, что в октябре ей исполнится сорок лет. Я узнал точную дату и с букетом в руках снова поехал в Ц. Был прохладный день, один из тех ясных осенних дней, которые, беззаботно улыбаясь, заставляют нас забыть о близкой зиме с ее ледяными ливнями и снежными бурями. Был ясный день, дул свежий ветер, я слышал шум моря, но не пошел на дюну, а отправился к дому со скрещенными лошадиными головами на коньке крыши. Я был уже готов к тому, что опять испугаюсь, увидев ее, но когда я, открыв дверь, вошел в квадратную переднюю, когда дверь распахнулась и в ней появилась фрау Трауготт, маленькая, сгорбленная, вытиравшая руки о передник, глядевшая мимо меня потухшими глазами и чуть слышно промолвившая: "Так это вы, сударь", мне показалось, что сердце у меня оборвалось.