Франц Фюман - Еврейский автомобиль

Я писал цифру за цифрой, название за названием и видел поезда, поезда с красной рудой и с красным поржавевшим ломом: и старый вопрос, который мучил меня, когда я был мальчишкой, снова встал передо мной: кому принадлежат эти богатства? Кто управляет хозяйством? В чьих руках рычаги? Принадлежит это Германии или все это попадет в карманы к нескольким воротилам, как во время первой мировой войны? Или с этим теперь покончено, а может быть, и нет? Я не знал. Я передавал телеграммы. Было уже поздно. Я отстукивал их механически. Я устал, цифры на бумажных полосках начали мелькать, стало душно.

Я хотел спать. Сейчас же после смены я пошел в казарму. В ней все было как всегда, постелей и тумбочек для добровольцев не было. Я спросил ребят, и они рассказали мне, что уже приготовили постели и тумбочки, но пришел дежурный офицер и разбушевался: что им взбрело в голову, немцы и русские в одном помещении - это недопустимо, русские остаются нашими рабами, будь они тысячу раз добровольцами и сколько бы катушек с кабелем ни протащили. Я подумал, что это низость, и решил завтра утром просить инспектора Эйхеля вмешаться в это дело, сегодня я слишком устал, да это и не имело смысла: сейчас господа офицеры сидели в казино, инспектор Эйхель приказал заколоть свинью, а из Франции, сообщили мне товарищи, пришла посылка с красным вином и коньяком, сейчас господам офицерам никак нельзя было мешать. Поэтому я лег и закрыл глаза, но уснуть никак не мог. Я дремал, и передо мной проносились видения, смутный поток лиц, колеса, ветки, ледяные ямы, иногда дым, иногда снег, один раз я совсем рядом увидел чью-то руку.

Потом появился клоун с напудренными щеками, он смеялся и гримасничал, а перед ним пылало алое пламя. Погас свет, я погрузился глубже в дремоту, теперь мне казалось, что играет музыка, потом чтото зашелестело, и я заснул по-настоящему. Вдруг я вскочил, в комнате громко звучал чужой голос, я никогда не слышал его прежде, это был низкий голос, который заполнял комнату, как звук набатного колокола. "Друзья, братья!" - говорил голос сверху из громкоговорителя.

"Друзья, братья! - говорил он, и слова звучали как трубы органа. Друзья, в Сталинграде в снегу и во льдах истекает кровью шестая армия". Я лежал словно парализованный, и ужас, какого я прежде еще не испытывал, пронизал мозг, я понял, что это немецкий голос говорил с нами и задавал нам вопросы.

"За кого вы отдаете свою жизнь, свое счастье, друзья?" - спрашивал голос, и мы лежали на соломенных матрацах в темноте, не спали и слушали эти ужасные вопросы, и каждый знал про другого, что тот не спит и слушает, и никто не встал, чтобы выключить громкоговоритель, никто, и я тоже, а ведь это была вражеская пропаганда, одно из самых тяжких преступлений, и то, что мы делали, было мятежом! Да, это был мятеж, враг был в комнате, на наших позициях, а мы смотрели ему в лицо и не уничтожали его, и у меня вдруг возникло чувство, что весь мир вокруг утонул, и не осталось ничего, кроме этой комнаты, этого голоса. Теперь я услышал, что этот невидимый немец читал стихи:

Да что вы, богом позабыты?!

Кому oхота подыхать?

Вставайте, двери в жизнь открыты,

Оружье - прочь, пора кончать.

Пускай все громче раздается

Над вами разума призыв:

"Кто сдастся в плен - тот будет жив,

Кто будет жив - домой вернется".

Что-то щелкнуло, и голос оборвался, радио выключили в узле связи.

Никто не сказал ни слова. Мы слышали дыхание друг друга, малейший шорох соломенных матрацев, и самое страшное было то, что никто не решился сострить. Дыхание прерывалось, тишина гремела. Я слышал, как бьется мое сердце. Я был бессилен под градом вопросов, которые взрывались в моем сознании, как гранаты в открытом поле. Для чего жертвы?

Зачем война? Ради Германии? Действительно ли ради Германии? А если нет, то ради кого же? И я почувствовал, как вопрос этот поднимался в моем мозгу, как вода в половодье. А знаешь ли ты вообще, за что сражаются другие? Что такое большевизм?

Идиотский вопрос, быстро подумал я, идиотский вопрос, что за чепуха! И я увидел лавку с поломанными щипцами для сахара и услышал, как Николай говорил: "Чертов колхоз!", но затем я увидел крестьян на виселице и на ветвях деревьев, крестьян, крестьянок, молодых девушек и юношей, стариков, и я видел, как их приводили под зеленые виселицы с ароматными цветами и под черные сучья, покрытые льдом, над которыми кружились вороны. Ах, виселицы, виселицы, виселицы, не это ли след, что мы оставляем на русских полях? Русские шли на виселицу с поднятой головой, сжимали кулаки и с веревкой на шее кричали слова, которые мне перевел один из товарищей и которые значили: "Да здравствует Родина", "Мы победим" и "Смерть оккупантам". Разве так умирают люди низшей расы? Что давало им такую силу, какая цель стояла у них перед глазами, когда они умирали? Почему они боролись против нас, если мы освобождаем их от комиссаров и колхозов? Это был вихрь, водоворот, каждый ответ уносило прочь.

Я вдруг почувствовал, что вообще ничего не знаю, я даже не знаю, зачем я здесь лежу, и почему мои товарищи гибнут под Сталинградом, и почему на той стороне тоже есть немцы и что они там делают.

Я просто ничего не знал. Голос давно умолк, но он все еще заполнял комнату. Он повторял свое "зачем?", которое ничем нельзя было заглушить, и я знал, что в эту минуту молчания, когда каждый затаил дыхание, в моем рассудке словно укоренилось сомнение, которого теперь оттуда не вырвать. Потом я заснул, я спал без снов, меня разбудили выстрелы.

Я вспомнил о партизанах и соскочил с кровати, но в это время кто-то вошел со двора и сказал, что один из добровольцев попытался убежать с винтовкой и застрелен при попытке к бегству.

- Так, - сказал я и попытался скрыть свое волнение.

- Выстрел в спину, умер на месте, - зевая, сказал тот и, отрезав кусок хлеба, намазал его искусственным медом.

- Так, - сказал я, и тупая стрела медленно вонзилась мне в сердце.

- Холодно сегодня, - продолжал тот с набитым ртом. Потом он подошел к радио и включил его, мы услышали голос диктора имперского радио: "Железный вал, возведенный на Волге, непоколебимая преграда на пути еврейско-азиатских орд..." Я вдруг перестал верить, что Сталинград будет взят в начале лета, а в небе плыли тучя.

Прорицания провидицы

20 июля 1944 года, покушение на Гитлера

В восемь часов вечера, когда закатное кроваво-красное солнце полыхало на сверкающем мраморе, мы с оберфельдфебелем Бушманом обсуждали лекцию "Готовность к гибели как краеугольный камень германского мировоззрения" это была вступительная лекция на трехнедельных курсах семинара по германистике только что созданной школы для солдат, куда мы были откомандированы в качестве слушателей нашей воинской частью, узлом связи ВВС в Афинах, - вдруг прибыл связной и передал нам приказ начальника узла связи немедленно вернуться к месту службы. Тщетно обер-фельдфебель Бушман пытался возразить ему, что на время занятий в школе мы освобождены нашим начальником, капитаном Клаппро^том от несения службы, даже от поверок, связной повторял, что ему приказано немедленно в штабной машине доставить нас на телеграфную станцию узла связи. "Ничего не поделаешь, господин коллега, солдатчина", - сказал обер-фельдфебель Бушман и встал. Но так как с момента получения этого приказа мы перестали быть ровесниками и однокурсниками, равноправными слушателями высшей школы, а вновь превратились в военнослужащих различного ранга, он добавил: "Обер-ефрейтор, принесите мой портфель из гардероба".