Франц Фюман - Еврейский автомобиль

Тем временем мы въехали в Афины, в город Паллады - богини мудрости, мы ехали по Адольф- Гитлерштрассе, где было полно людей, солнце светило очень ярко, оно уже обжигало, и кельнеры открывали зонты над столиками кафе, за которыми шушукались спекулянты. Раздался барабанный бой, перед королевским дворцом сменялись на часах греческие солдаты - эвзоны в белых мундирах с синим и красным шитьем и в шапках с плюмажами. Автобус свернул влево, мы сошли, мы были у академии, в которой теперь помещалась высшая школа для солдат. Я взбежал бегом по лестнице и бросился к черной доске, на которой висело расписание лекций на этот день, и тутто я и прочитал, что высшая школа для солдат после пятидневного перерыва сегодня возобновляет свою работу, и участники семинара по германистике могут сегодня прослушать лекцию о "Прорицании провидицы". Я очень обрадовался, что мне удастся услышать эту лекцию, и я еще раз задумался над словами, которые при первом чтении огненными буквами отпечатались у меня в сознании:

Грозный с востока корабль приближается - мертвых везет.

Солнце черно, земли канули в море...

И тут я внезапно увидел: и в самом деле они надвигаются. Полчища идут с востока, серые тени, они движутся беззвучно, у каждого на шее веревка. Повешенные, повешенные, повешенные - полчища повешенных мчатся по воздуху, эта армия надвигается не только с востока, она спускается с вершин греческих гор, поднимается со дна норвежских фиордов, они идут отовсюду, где стояли германские войска.

И вдруг я увидел, что они идут и из самой Германии, и сыновья тащат повешенных отцов за веревки, полчища повешенных заполнили воздух, час возмездия пробил. Мне стало холодно, хотя солнце палило нещадно, я прислонился к мраморной стене.

- Вам плохо, господин коллега? - спросил обер-фельдфебель, и, едва я услышал его слова, страшное видение исчезло, но страх не ушел из моего сердца.

- Нет, пустяки, это от солнца, - пробормотал я и вошел в актовый зал с его прохладными каменными стенами, я шел и думал-так человек машинально считает шаги при долгом марше, не может быть, чтобы мы проиграли войну! Дом асов не рухнет, волк Фенрир не растерзает Германию. Недаром покушение на Гитлера не удалось, этого не может быть! Поражение в этой войне означало бы гибель Германии, даже сама мысль, что такое может случиться, уже преступление! Мне стало стыдно, что я впадаю в такие сомнения, я поднял голову и увидел через распахнутую дверь сверкающую белизну вестибюля и солдат, спешивших на лекции, и я подумал, что бы ни принесли с собой будущие годы и десятилетия, одно остается незыблемым и непоколебимым: победа великой Германии в этой войне!

В зарослях ежевика

8 мая 1945 года, капитуляция гитлеровского вермахта

В воскресенье 6 мая 1945 года я еще пил кофе дома, у родителей, и размышлял, можно ли мне остаться здесь еще и на понедельник, но потом я решил все-таки уехать завтра рано утром. Я должен был 9 мая доложить в Дрездене, что прибыл из отпуска для поправления здоровья, а три дня на дорогу до Дрездена было не слишком много. Я вытянул правую ногу, она почти совсем не болела. Я был ранен осенью 1944 года при отступлении с Балкан и после двух с половиной месяцев путешествия в поездах попал, наконец, в госпиталь в Оппельне. Так как за все время пути мне только два раза меняли повязку, рана воспалилась, в фиолетовой распухшей ноге образовались флегмонозные свищи до самой кости. Мне собирались ампутировать ногу до колена, я уже дал согласие, и ее ампутировали бы, если бы не наступление русских на Висле: раненых срочно эвакуировали в Карлсбад. А там нашелся врач, который вылечил меня без помощи скальпеля. Это было зимой и весной 1945 года. В конце апреля меня выписали, хотя я еще хромал. Главный врач, который влюбился в мою сестру, по воле случая заброшенную в этот же госпиталь в качестве сестры милосердия, дал мне против всех ожиданий десятидневный отпуск для поправления здоровья. Отпуск я провел у родителей, и сегодня он кончался. А может быть, остаться еще на день? Я снова пересчитал все остановки до Дрездена и снова пришел к тому же выводу: ехать надо завтра рано утром.

Но сейчас мне не хотелось думать об отъезде. Мы сидели в кабинете за круглым столом и пили кофе, за все время моего отпуска мы с общего молчаливого согласия ни словом не упоминали о войне и сейчас тоже не говорили о ней, хотя все чувствовали, что говорить о чем-нибудь другом невозможно. Тикали шварцвальдские часы, в клетке канарейка разбрызгивала воду из блюдечка. Радио играло блюз.

Отец откашлялся, посмотрел на меня и, встретив мой взгляд, тотчас опустил глаза. Я совсем было решился спросить, как расценивает он, офицер первой мировой войны, положение на фронте, но теперь, когда он смущенно откашлялся и вопросительно поглядел на меня, я понял, что он от меня ждет ответа на этот вопрос, и я проговорил небрежно, как нечто само собой разумеющееся: "Секретное оружие", - и откусил кусок пирога.

- Да, секретное оружие, - сказал отец и повторил это слово несколько раз шепотом, словно разговаривая сам с собой, такая у него была привычка.

Потом он резко встал, выключил блюз и подошел к окну.

Мать закрыла лицо руками и начала всхлипывать.

Потом она убежала на кухню. Сквозь раскрытое окно, надувая занавески, вливался в комнату майский воздух. Пахло свежей зеленью и землей. Небо было совсем голубым. Я подошел к отцу, стоящему у окна, и молча поглядел наружу. Словно вспаханный талыми водами, низвергающимися вниз, в долину, вздымался густо-коричневый, с сочной зеленью склон, и там, где он вливался в чистую голубизну неба, торчали две гранитные скалы, как два рога на крутом лбу. На улице было тихо, дома уютно нежились в солнечном свете.

- Как прекрасен мог бы быть мир! - прошептал отец и оперся рукой о подоконник. Деревянный подоконник затрещал. - Рай божий! - прошептал грузный, приземистый человек с поседевшей головой. - Рай божий, прошептал он и глубоко вдохнул воздух, насыщенный запахом полей, словно в последний раз ощущал его вкус, и продолжал тихо говорить, не обращая на меня внимания, про райский сад, каким могла бы быть эта земля, и про ад, которым она всегда была, только потому, что мир не хотел позволить немцам ничего, не позволял даже наслаждаться ясным солнечным светом. Взлетел жаворонок. Отец затряс головой, стукнул по подоконнику так, что зазвенели стекла, и взревел, как бык, но его рев тотчас же перешел в шепот. Чем заслужила Германия, чтобы весь мир дважды топтал ее священную землю, поражал ее мечом и огнем, клеветой и пожаром? И он сам почти неслышным шепотом ответил на этот вопрос:

- Ведь мы же требовали только права на жизнь и только ту землю, которая была нашей, только объединения нашей германской нации, - шептал он, ничего более, а теперь?