Ольга Форш - Михайловский замок

А разве я неправильно разъяснил? Нехристь - может, слово излишнее, а все же, если он лютеран, значит, не по нашему приказу числится на небе.

- Затейник наш царь-батюшка, слов нет, затейник, - то ли одобрительно, то ли с укором сказал самокатчик, когда Брызгалов по знаку выглянувшей в двери жены для чего-то ушел в соседнюю комнату. - Над покойником покуражиться легко, когда помер, а вот, слыхал я, в городе говорят, рабочих-строителей замка отблагодарить знатно приказано - всех сюда вселить, и с семьями. Пущай своими боками сырость обсушат!

- Медики всячески удерживают императора от переезда в Михайловский замок "и вселения туда кого бы то ни было - сырость его смертоносна, сказал Росси.

Брызгалов, входя, услышал эти слова и рассудительно добавил, обводя всех совиным взором из-под напудренных широких бровей.

- И я государю императору осмелился доложить, что рабочих потому вселять нежелательно, что у них произойти могут от лютой здешней сырости повальные болезни, почему заместо осушения стен дыхание их расточать будет одну лишь заразу. Но его величество уперлись в своей мысли о скорейшем въезде: хочу, сказали, помереть на том месте, где родился. И точно, когда стоял здесь Летний императрицын дворец, там и народились они двадцатого сентября тысяча семьсот пятьдесят четвертого году.

И что же торопятся сорок сёмый именно тут проводить, ежели юродивая остереженье дала?.. - подмигивая Брызгалову, сказал самокатчик. - Довести надо до государя слова юродивой.

- Вот ты и доведи, когда с твоим самокатом пойдешь, - буркнул Брызгалов, - все одно тебе путь - обратно в Сибирь. А мне, браток, туда ехать не-охота...

Все засмеялись. Росси сказал Мите, чтобы тот, забрав чертежи, ждал его в Академии внизу, у Ватиканского торса, он же на минутку зайдет по дороге к матери.

- Поговорить мне с тобой желательно, Иван Петрович, - сказал Митя, выходя с самокатчиком от Брызгалова, - зайти удобно ль к тебе?

- А ты заходи, не сумлевайся, чайку выпьем. Андрей Никифорович, хоть и большой барин, а с земляком свой, не чванливый.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Росси пошел к матери, чтобы узнать подробности про Лепикову дачу и объявить о своем намерении жить совершенно отдельно. Как обычно, едва он вошел в затемненную тяжелыми драпировками прихожую, его охватил слегка удушливый, пропитавший, казалось, самые стены, запах французских духов, неразлучных с его матерью.

- Мадамы нет дома, но у них в гостиной господин Воронихин рисуют госпожу Сильфидину, - глупо превращая в фамилию прозвание Маши, сказала краснощекая, так называемая непарадная, горничная матери.

- Где матушка?

- Уехали в Павловск - дачу продавать.

Росси передернуло: и девка, черная горничная, знала про дачу, а он, родной сын, даже уведомлен не был. Пожалуй, и вещи его - рисунки, чертежи, картоны - засунут куда ни попало, а то и в печке спалят, - надо самому озаботиться об их сохранности. Мать, как и отчим, кроме танца, иных искусств ценными не почитала. С досадой Росси шагнул в гостиную, но, увидя Воронихина, которого очень почитал, любезно ему поклонился.

- А, Шарло, приветствую тебя, очень рад видеть!

Воронихин положил на стол палитру с кистями и, повернувшись к позировавшей ему жепщине, сказал:

- На сегодня, Машенька, довольно. Спасибо тебе - танцуешь, как Сильфида, а сидишь, как мраморная богиня.

Маша привстала, спокойно поклонилась Росси и пересела в глубокое кресло. Взяв книжку со стола, она, казалось, погрузилась в чтение.

Росси внутренне рассердился: Маша отлично знала о дружбе его с Митей, и естественно было бы ей смутиться, вспыхнуть, смешаться при встрече с человеком, которому, наверное, уже известно ее гнусное коварство. И, не удостаивая Машу вниманием, Росси отошел с Воронихиным к окну.

Архитектор был, как обычно, одет щегольски, с красиво причесанной головой и белоснежным батистовым жабо, от которого холеное его лицо казалось еще значительнее. Но вместо свойственной ему тонкой иронической усмешки и несколько скованной сдержанности все существо его выражало какое-то нежданно радостное удовлетворение.

- Счастлив увидать вас в столь добром здоровье, Андрей Никифорович, вы словно именинник сегодня, - восхитился им Росси. - Счастлив за вас, если у вас радость.

- Именинник и есть, - засмеялся Воронихин. - Веря твоим искренним ко мне чувствам, Шарло, - Воронихин посмотрел ему в глаза своим внимательным, твердым- взглядом, - тебе одному из первых рад я сказать, что мне фортуна весьма улыбнулась. Сегодня граф Строганов приказал мне готовиться к конкурсу на составление проекта большого Казанского собора.

- Как! Разве эта постройка уже не поручена императором Камерону?

- Камеронов проект, как и следовало ожидать, императору не понравился. На минуту -удалось ему заглушить в себе нелюбовь к великому зодчему екатерининского времени, но вот новая внезапная вспышка гнева против всех любимцев его матери - и проект уже не принят, осужден. Требуется нечто весьма грандиозное, не совсем в духе гения Камеронова. Дан пока негласный приказ о конкурсе - я включен.

- И выйдете победителем! - восторженно сказал Росси. - От души вам желаю...

- И сам я себе желаю того же, - чарующе улыбнулся Воронихин, словно осуждая нескромность своего пожелания. Но почему ты, Шарло, не спрашиваешь у меня разрешения взглянуть на портрет Сильфиды?

- Разрешите, Андрей Никифорович? - И Росси покраснел, как мальчик, чья злая мысль вдруг обнаружена.

Воронихин вывел на свет, мольберт с большим поясным портретом. Несколько суховато, но как-то глуг боко, изнутри выразительно подчеркнут данный в теплых вечерних тонах характер Маши. Не в балетном, в простом домашнем платье. Строго, как у молодой монахини, только что принявшей постриг, смотрели ее большие невеселые серые глаза. Очень молодое лицо носило печать душевной зрелости, которая дается только способностью глубоких постижений. Рот пленительной формы, с чуть поднятыми в неразрешенной улыбке губами, выражал характер незаурядной непреклонности.

Замечательное лицо Маши, рассказанное большим искусством Воронихина, вдруг глубоко взволновало и тронуло Карла, менаду тем как к живой женщине, оригиналу портрета, к Маше, разбившей жизнь его друга, он продолжал относиться враждебно. И потому, когда Воронихин спросил: "Каково впечатление, Шарло?" - Росси горячей, чем было пристойно, ответил:

- Вы чрезмерно опоэтизировали натуру.

- Ну, это, братец, ересь чистейшая! - улыбнулся Воронихин. - Машу опоэтизировать нельзя, ибо она есть сама поэзия. Не смущайся, Машенька!

Маша встала, подошла - легкая, тонкая, прямая Сильфида - и голосом, дрогнувшим от сдерживаемого волнения, сказала:

- Как благодарить вас, Андрей Никифорович? Век не забуду вашего внимания.