Виктор Кудинов - Дочь Птолемея

Прибежавшие Ирада и Хармион уже ничего не могли поделать: царица разговаривала с Сотисом.

Она сидела на ложе, спустив ноги на высокую скамеечку, а он стоял перед ней, в темном плаще и черной накидке на голове, сложив длинные сильные руки на животе, смотря единственным зрячим глазом на милое женское лицо, и, казалось, уже более ничего не видел и не замечал, ибо весь её облик был для него тем утешением, каким является для верующего молитва.

Обладая уродливой внешностью, всегда мрачный, желчно-раздраженный, грубый, резкий, Сотис при царице теплел и смягчался. Насколько он себя помнил, Клеопатра всегда, с детских лет, когда ещё была прелестной маленькой девочкой, небесным ребенком, нежным и добрым, не шарахалась от него, подобно другим детям, а, наоборот, смеялась и позволяла брать себя на руки, действовала на него магически успокаивающе, и он на короткое время вдруг ощущал себя человеком, который не прихлопнет на своей руке божью коровку, а простоит, ожидаючи, пока она не раскроет крылышки и не улетит в лазурную даль.

Чтобы не смущать его своим взором и дать ему возможность вволю налюбоваться её лицом, она закрыла глаза. Так и сидела, точно спящая, не шевелясь, не двигая даже пальцами, и слушала его голос, негромкий, глухой, — голос, каким, по её представлению, говорили влюбленные сатиры. И перед ней распутывалась нехитрая, простая, как пеньковая нить, хроника египетской жизни.

Вот уже два дня, как рабочие не копают канал, все пали на землю и лежат как мертвые. Это смута.

— Я сам туда ездил и сказал, чтобы они прекратили беспорядки.

— Надеюсь, ты не приказал их бить палками?

— Нет, моя госпожа. Я хотел разобраться, в чем дело.

— И чего же они хотели?

— Они хотели хлеба.

— Значит, они голодны. Разве чиновники не выдали на их долю зерна? Разве они не получили соли и ткани на одежду?

— Им выдали все, что требовалось. Но они сказали: мало.

— Вот как? — царица задумалась. — Я знала, что писцы воруют. Надо рабочим дать хлеба столько, сколько они хотят. Ведь у них жены, дети.

— Зерна нет.

— Пусть откроют мои закрома. Канал должен быть прорыт!

— Слушаюсь, моя госпожа.

Ограбили сирийского купца. Впрочем, грабителей, пятерых попрошаек, удалось схватить с поличным; им тут же, как того требовал обычай, выкололи глаза.

"Так поступают со времен древних царей, — подумала она. — Грабителей карают беспощадно, ибо собственность священна".

Изнасиловали двух женщин, мать и дочь, которые пустили переночевать двух бродяг. Кроме того, над ними издевались.

— Схвачены ли злодеи? — спросила она тихо, не поднимая ресниц и не меняя позы.

— Да, моя божественная.

— Поступите с ними, как того требует закон.

— Они уже обезглавлены.

— Дальше.

Сотис продолжал пересказывать событие за событием.

В гавани затонула барка с мукой, с маяка бросился какой-то человек, но его удалось спасти.

Один рыбак поймал такую большую рыбину, что её едва смогли донести до базара два человека; раздвоенный рыбий хвост волочился по земле, вычерчивая след, а чешуйчатое тело блестело на солнце, точно железное.

В полдень взбешенный бык, непонятно откуда взявшийся, пронесся вдоль портовой улицы, пугая людей. Его успокоил девятилетний мальчик, который, подбежав, сжал пальцами ему ноздри.

Один индус на площади играл на дудке, и на её звуки из плетеной ивовой корзинки поднялась змея и закачалась в воздухе, как пьяная.

Народ обступил его кругом, и один мужчина упал от солнечного удара. Говорят, что это был приезжий из Фракии, где на горах даже в жаркую пору не тает снег.

— Хватит! — прервала его царица, открывая ясные очи.

Сотис, прижав правую руку к сердцу, склонился перед ней, сообщив как бы ненароком, что пойманные накануне грабители гробницы фараона доставлены из Фив в Александрию.

Ее охватило любопытство; к тому же она решила, что они немного развлекут её, и движением руки повелела привести их.

Сотис дважды хлопнул в ладоши.

Раздался четкий стук шагов. Показалась стража в медных латах — человек десять рослых легионеров с бритыми невозмутимыми лицами. Среди них четверо грабителей: трое низеньких худых мужичков, плешивых, бородатых, и один высокий крепкий парень. Мужички семенили, едва волоча ноги; молодец, со связанными за спиной руками, ступал твердо, высоко держа голову; левый глаз у него был подбит, губы покрыты свежими болячками, грязная порванная одежда превращена в лохмотья.

Клеопатра укоризненно посмотрела на Сотиса — более жалкого зрелища ей видеть не приходилось. Начальник стражи, прижимая правую руку к сердцу, учтиво заметил:

— Они сопротивлялись, госпожа царица. А этот, высокий, покалечил троих моих людей. На него пришлось накинуть сети.

Мужички пали на колени. Клеопатра поморщилась — так неприятно ей было их раболепство. Грабители стали просить о помиловании. Клеопатра строго, смотря поверх их голов, спросила:

— Почему вы, мерзкие рабы, осквернили могилы?

Мужички разом залепетали, закартавили, занудили:

— Нам нечего есть.

— А там столько добра!

— Все сгниет без пользы.

Она усмехнулась, не веря им:

— Значит, для того, чтобы приобрести горсть чечевицы, надо обворовывать мертвых?

— Мы почитаем Яхве…

— И тебя, божественная!

— Мы будем молиться, — говорил один из них, горбоносый, с хищным взглядом, подбираясь к ней с протянутой костлявой рукой и ощеряясь беззубым ртом.

Стражник схватил его за ворот одежды и потащил назад; ветхая ткань лопнула, клочья свисли, обнажив грязные худые плечи, плоскую грудь, покрытую густой черной порослью.

Лишь один высокий сохранял спокойствие и ни о чем не просил. Смуглокожий и темноволосый, он стоял, широко расставив ноги, между двумя стражами и весело смотрел на нее. Когда царица это заметила, у неё от удивления приоткрылся рот. Она подумала: "Как бы он был хорош в латах и шлеме Архелая!" У этого молодца была широкая мускулистая грудь, сильные, точно налитые плечи, курчавая упрямая голова и взгляд дерзкий и насмешливый.

— У нас дети, — ныли мужички жалобно. — Прости нас, царица!

Не обращая на иудеев никакого внимания, Клеопатра спросила высокого:

— Ты кто?

— Вор, — ответил он и улыбнулся, обнажая ряд белых молодых здоровых зубов; на щеках образовались ямочки, придав его лицу лукавое выражение.

— Почему ты воруешь? Тебе тоже нечего есть?

— О нет, царица. Я ворую по другой причине. Мне это нравится.

— Вот как! — подивилась она. — А другим, более полезным делом ты не пытался заняться?

— Я был каменщиком. Толкал и возил большие глыбы и бил их здоровенным молотком. Потом бросил. Скучно.

— Неужто воровать веселей?