Виктор Кудинов - Дочь Птолемея

Женщина даже рассердилась:

— Ну что ты, как дурачок, заладил одно и то же: узнал, узнал. Легче стало?

— Легче, — смеялся Ксанф.

— Коли легче, тогда приступай!

— Как приступай? Вот так, стоя, что ли?

— Ты же знаешь, что я обожаю стоя. Прижми меня к дереву и начинай.

— Да получится ли? Мне это как-то непривычно.

— Ты меня удивляешь. Что тут спрашивать? Ближе, ближе, Ксанф! Все делаешь как надо. Премило, Ксанф! А говорил, что не получится.

"Господи! — стонал Дидим. — Сук трещит. Убери их ради Исиды".

— О Ксанф, голубчик мой. Молю тебя: не расшатывай дерево.

— Тебя не поймешь, — тяжело дыша, отзывался Ксанф. — То начинай, то не расшатывай. Нет, голубушка, теперь меня не остановишь!

Дидиму было неудобно стоять не двигаясь: затекли ноги, заныла спина. Он попытался спуститься пониже, вытянул ногу, перенес вес своего тела на другую и поскользнулся, сук треснул и переломился. Потеряв опору, несчастный Дидим полетел вниз, отчаянно цепляясь за ветки, какие пришлись под руки. Однако это его не спасло, хотя и несколько замедлило и смягчило падение. Он пролетел, как мешок, мимо стоявшей у ствола парочки и ударился оземь, но, не чувствуя боли, проворно откатился к кустам акации и замер, лежа на земле, едва дыша.

Накрытые сломившимся суком, засыпанные поломанными ветвями, мужчина и женщина вначале не поняли, что произошло. Они выбрались из-под ветвей, оглядываясь. Ксанф, держась за голову, спрашивал:

— Что упало-то?

— Дурак, Ксанф! — говорила сердито женщина, распрямляясь во весь рост; маска с её лица была сорвана, волосы растрепались, платье съехало на бедра, обнажив великолепный торс с большой тяжелой грудью.

Ксанф ахнул: то, что он увидел, стало для него неожиданностью.

— Джама, так это ты? А я-то думал…

— Дурак, Ксанф, дурак. Просила же — не раскачивай дерево.

— Откуда мне было знать, что сук сломается, — проговорил он и захохотал, одной рукой держась за голову, а другой за живот.

Джама молчала, хмурясь, потом улыбнулась и, не удержавшись, рассмеялась сама. Они обнялись и, хохоча, как одержимые, пошли по аллейке в глубь парка.

Когда их скрыли деревья, Дидим, все это время плашмя лежавший, затаившись точно мышь, поднялся на ноги и, держась за поясницу, заковылял прочь, хваля бога, что не расшибся до смерти.

После того как Ирада призналась, что выбрала его не для себя, Филон протрезвел: до него вдруг дошло, что он должен предстать перед Клеопатрой, перед очами той женщины, о которой мечтал все эти годы и которая была для него далекой звездочкой, излучающей чудный по яркости, но холодный свет.

Впервые оказавшись в опочивальне царицы, куда ступали ноги только избранных, Филон почувствовал всю торжественность и необычность своего положения. Его сердце учащенно забилось. Он начал волноваться.

Полутемные проходы, таинственные и тихие, напоминали склепы некрополя, находящегося в западной части города, куда он хаживал, находясь во власти мрачного настроения. Сравнение с некрополем у него возникло оттого, что слабый колеблющийся свет от жировика в руке рабыни, сопровождавшей их, выхватывал из мрака то голую ногу, то руку, то склоненные головы мраморных античных скульптур, которые постоянно встречались им по пути.

Как показалось ваятелю, они шли довольно долго, зала сменялась залой, коридор — коридором, ступеньки вниз, ступеньки вверх, журчание фонтана, колонны, как стволы деревьев, и странно — ни стражи, ни прислуги.

"Да ведь ночь", — пытался по-своему объяснить он безлюдье царских покоев.

Наконец его ввели в небольшое уютное помещение, освещенное одним высоким светильником.

Ирада сказала, чтобы он подождал, а сама вместе с рабыней удалилась в другую комнату, за колыхающуюся занавеску.

Филон осмотрелся, походил вокруг широкой скамьи из темного дерева, понюхал цветки свежих роз в большой желтой вазе на подставке.

На высоком изящном столике увидел и свою статуэтку "Нимфа у ручья". То было самое лучшее его произведение, и теперь, глядя на статуэтку, он не верил, что его руки сотворили это чудо. Он потратил много времени, чтобы создать её, извел большое количество глины, алебастра, камня — ничего не получалось. Он в отчаянии разбивал заготовки, нервничал; от бессилия падал на живот перед Сераписом и молился, молил без конца, прося помощи, пока его однажды не вдохновило обратиться к Исиде, женской богине, — и успех ему был дарован. Он исполнил то, что изумило его самого. Он слепил саму Клеопатру, юную, хрупкую, прекрасную, какую некогда видел в Гермонтисе.

Эта, что стояла на столике, была не копия, которая разошлась потом по Александрии в большом количестве, а богиней вдохновленный оригинал, выточенный из отличного слонового бивня, купленного за золото, и переданный Ираде для царицы.

Послышался шорох за спиной, Филон оборотился.

В пяти шагах от него стояла молодая женщина. Филон опустился на левое колено и склонил голову. Царица произнесла ласковым, необыкновенным, как ему казалось, по красоте голосом:

— Встань, Филон!

Он поднялся. Она подошла ближе; тонко-сладостный запах сирийских духов витал вокруг её. Она вся благоухала, точно роза.

Филон смотрел на неё не мигая. Он был поражен обыкновенным её одеянием, этим длинным до пят платьем дивной белизны, очень выгодно облегавшим её стройную фигуру. На ней не было драгоценностей, руки, естественной полноты, голые до плеч, прекрасные руки, — без браслетов и колец. Только на высокой шее тоненькая золотая плоская цепочка римской работы, а в густых волосах — костяные шпильки, поддерживающие, казалось, небрежно, но красиво собранную темную копну. Ее лицо, уши, шея — были открыты взору: ни капельки краски. Чистота и непорочность глядели на него из каждой черточки её спокойного лица. Сердце его заныло от восторга.

— Мне сказали, что ты влюблен в меня. Это правда? — спросила Клеопатра, поглядывая на него поблескивающими глазами.

Она выглядела очень молодо и мило, будто бы и не владычица Египта, а просто хорошенькая женщина, каких много в Александрии.

— О да, царица! — произнес Филон пылко.

— Это блажь или всепоглощающая страсть? — Она улыбнулась и кончиком влажного языка провела по своим губам.

— Буду откровенным. Когда тебя увидел, я сказал себе — вот кого я готов любить бесконечно. Тогда это была блажь. Детское упрямство. Но эта блажь так запала мне в душу, что я не смог от неё избавиться. Я думал о тебе постоянно. Ты даже мне снилась, поверь! Потом я понял, что это уже не блажь, а любовь. Я любил тебя больше матери, больше отца, больше самого себя. И ещё я понял, что если не скажу этого тебе, то умру непременно.

— Бедный Филон! — вполне искренне произнесла она, покачивая головой. Разве можно так влюбляться в свою царицу? На что ты надеялся, друг мой? И что во мне такого, что пленило тебя? Взгляни на меня повнимательней. Есть женщины красивее меня. Допустим, Джама. Мои глаза, губы, волосы — как у всех. Правда, некоторые говорят, что мой нос несколько длинноват…