Дмитрий Фурманов - Мятеж

Навстречу по узкой дороге, в ряд, один за другим колышутся бурые невозмутимые верблюды; и на горбатой спине и на тощих, костистых боках навешаны узлы, понатыкана домашняя утварь: это караваном уходят семьи дунган из верненских степей. Впереди только вожатые - в цветных кафтанах, в широких поясах, на манер цыганских, в легких причудливых шапочках; они идут рядом с верблюдами и выкрикивают резким голосом какие-то незнакомые, непонятные нам угрозы. За верблюдами на повозках, запряженных лошадьми, дукганки, молодые и старые, черномазые ребятишки с блестящими карими глазами. Красные, синие, голубые ленты, шарфы, пояса, юбки... Улыбаются нам с повозок и что-то кричат незнакомое, непонятное. Мужчины проходят молча, без звука, без улыбки.

Прошел караван. Дорога кружит по ущелью, мелькает чистыми, заново построенными мостиками, переброшенными здесь и там, ширится, все ширится, и, наконец, выплывают нам навстречу зеленые гладкие купольные головы холмов. Это холмы по долине, они говорят о том, что кончились горы, что мы выезжаем в курдайскую равнину. Вот и холмы миновали, глянула знакомая белая мазанка почтовой станции.

Путь был недолог. Ждать здесь не стали. Перепрягли коней - и дальше. Теперь уж и до Верного осталось немного и хочется скорее-скорее туда. И мы глотаем станции одну за другой, не ждем, не отдыхаем: назавтра хотим быть у цели.

Помнится, в эти последние дни да и на станциях перед Курдаем приходилось все время вести жаркую перебранку с начальниками станций. Это был преудивительный и прегнуснейший народ. Почти сплошь такой. За исключением немногих. Помнится, в пути обогнали мы почтовые тройки. Приехали на пункт, ждать не стали - попросили лошадей. Запрягают. И когда уже все было готово, когда мы перегружались, чтобы ехать дальше, подкатили почтовики и властно заявили:

- Ехать нельзя: мы едем.

- Позвольте, мы же первые приехали, - заявляю им.

- Ничего не значит. Почта прежде всего.

- Но у меня, посмотрите: "вне всякой очереди".

И показываю им мандат, где говорится, что по делам большой срочности и важности ехать надо в н е в с я к о й о ч е р е д и. И слова эти даже подчеркнуты.

- Ничего не значит, это чепуха, - брякнул почтовик.

- Какая чепуха? - взъерошился я.

- Да так... Ну, нечего с вами болтать, - объявил он небрежно, выкладывайте вещи, мы едем.

Тогда я к делу подскочил с другого конца.

- Грузу у вас сколько?

- Около тридцати пудов...

- А кто сопровождает?

- Я...

- А это кто такие? - наступаю я на почтаря и указываю на трех подозрительных субъектов, с ним приехавших и напоминавших по внешнему виду мелких торговцев.

- А они какое право имеют ехать? - кричу я раздраженно почтарю.

- Такое право, что со мной, - ответил он. - Да и что за разговоры выгружайтесь!

А я уж слышал раньше, что почтовики в те дни спекулировали бессовестно: из Ташкента в Верный везли дешевый кишмиш, а из Верного, обратно - белую муку. Заглянул я им в повозки, ощупал, - вижу, совсем не почта - мешки кишмишу.

- Это что же такое? Ах вы, сукины сыны!.. Сейчас же документы! Я вам в Верном покажу кузькину мать!

Но почтарь был парень тертый. Хотя он и понял, что на тридцать пудов три тройки занять ему нельзя, все же попытался воздействовать на меня испугом:

- Нет, вы мне свои покажите... У нас закон... Я вас законом...

Мы записали друг друга и поклялись притянуть непременно к суду. Брань бранью, а мы все-таки сели и уехали. Почтарь поехал за нами, - не знаю, сразу ли достал он лошадей под мешки кишмишу.

Был и другой случай. Приехали.

- А ну-ка, приятель, нам лошадей...

- Нет лошадей, - отвечает сумрачно и вяло худосочный моложавый смотритель.

- Как, ни одной?

- Ни одной...

- Совсем пустой двор? - изумился я.

- Не совсем, тройка есть, да только пришла, упарилась, устала, - ее нельзя.

- А скоро ли придут новые?

- Не знаю, - отвечает он нехотя.

- То есть как же "не знаю", кто же знать-то будет за вас!.. Ну, хоть примерно, вы когда их отправили?

- А какое вам дело?! - оборвал он грубо.

Кровь ударила мне в голову.

- Что за хамское отношение? Что, вы не можете, что ли, отвечать как следует! - крикнул я ему, обозленный.

- Нечего отвечать-то, без вас все знаем, - ответил он, стараясь уйти в комнату.

- Нет, постойте, - останавливаю я, - вы все-таки скажите как следует... Вот мандат... Я еду срочно...

- А мне што за дело?

- Да, черт вас дери, мне-то это не безразлично!.. Скоро ли лошади ожидаются, спрашиваю я вас, и долго ли ждать?

- Не знаю, - ответил он на ходу и скрылся.

Я посылаю "кума" на разведку: осмотри все конюшни, проверь насчет оставшейся тройки.

Он через пять минут бежит возбужденный:

- Четырнадцать лошадей!!!

- Что-о?.. - не понял я.

- В стойлах на дворе четырнадцать лошадей...

Я побежал вместе с ним во двор и глазам своим не верил: по стойлам действительно стояло четырнадцать штук. Мы сейчас же в юрты к киргизам:

- Лошади давно стоят?

- Вчера ездил... - отвечают возницы.

- А сегодня не ездил? - спрашиваем.

- Нет...

- Все не ездили?

- Нет...

Разъяренный, несусь прямо к смотрителю и кричу на бегу:

- Это что за подлость! Саботажничать?!!

- Лошади устали, заезженные, - оправдывается он.

Ни слова не говоря, хватаю негодяя за шиворот, трясу, как собачонку, и, не в силах сдержаться, рычу:

- Ах ты, сукин сын! Если через десять минут не будет лошадей - шашкой по башке!!!

Через десять минут лошади готовы. Но прежде я составил протокол. Оказалось, что смотритель из семинаристов, сын попа. В Верном я отдал протокол в почтовое отделение, а копию - ЧК, судьбы не знаю.

Где ты, семинаристик? Помнишь ли свой саботаж и заслуженную встряску?

Едем дальше. О, ужас! На следующей станции почти буквально то же.

- Нет лошадей.

- Ни одной?

- Шесть больных, больше нет...

Мы сразу в конюшни. И что же: вместо шести больных... семнадцать здоровых! Расспросы киргизов-возниц разъяснили дело.

Я подлецу показал дуло нагана.

Через десять минут мы уезжали.

С такой шпаной мы до полусмерти измучились за долгий шестисотверстовый путь. Потом в Верном смеялись местные ответственные работники:

- Вы один раз проехали, да устали, а мы тут с ними все время маемся. Шпана на шпане. И саботажники. А заменить некем, - вот пока и миримся.

Станция за станцией, скандал за скандалом, - мы близимся к Верному. Навидались теперь мы всяких видов, насмотрелись диковин, наслушались слухов, рассказов и смутных догадок.

На место приехали совсем не новичками: за долгий путь чего-чего не увидели, не услышали, не узнали!

А вот и Каскелен - последняя станция перед Верным. Станем ли ждать, когда не осталось и трех десятков верст! Скорей, скорей! Довольно дорожных мытарств и бесплодной глупейшей брани с почтарями и смотрителями. Мы катим по шоссе. Нервничаем. Ожидаем, как он покажется, Верный. И где-то вдруг вдалеке мелькнули церковные куполы и кресты, потом стали видны окраины города, вырисовывались отдельные домики... Ну, здравствуй, Верный! Здравствуй, пока чужой, таинственный город, о котором мы так много слышали и которого совсем-совсем не знаем. Как ты встретишь нас? Как мы станем работать? Ты - центр огромной области. В тебе бьется сердце жизни полуторамиллионного населения. Много кружили мы за гражданскую войну: по Уралу, по самарским степям, по уфимским горам... и все эти центры: Урал, Самара, Уфа - это целые полосы жизни. Каждая имеет свою особую печать, свое лицо. А ты, новый наш незнакомец, какое будешь иметь лицо? Как развернется здесь наша работа? Сумеем ли понять обстановку, войти в круг вопросов и в дружескую, тесную семью работников? Неужели интриги, зависть, склоки ожидают нас вместо горячего труда? Нет, нет, не надо! Мы верим, что расправим здесь крылья, размахнемся в плодотворной творческой работе, обнажим и отдадим все, что накопилось, что было скрыто, что прибавилось за эти годы и что надо непременно израсходовать, отдать куда-то вовне, с кем-то поделиться накопившимся опытом, разрядиться в новой, пока неведомой работе.