Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 2

Лейбниц выделял две главные особенности своего «ученичества» – то, что он был «почти что самоучкой», и «склонность искать новое во всякой области знания», с которой он приходил в соприкосновение. Это помогало ему избежать опасности быть похороненным под лавиной «авторитетных» учительских доводов. Всё легкое казалось ему трудным, а все трудное – легким. Остается добавить, что этому богатству научных познаний Лейбница соответствовал размах и многообразие жизненных навыков. Чем больше кто-либо знает, тем больше у него образуется связей. Так энциклопедизм Лейбница связал его со всем миром. Что же до его души, то она, говоря его же словами, сама себя творила, вполне того не сознавая. [367]

Признавая роль Лейбница как мыслителя и просветителя, иные утверждали, что тот, несмотря все его способности и действия в пользу установления мира в Европе, «по самому существу своему представлял собой тип средневекового мыслителя». Ему в вину вменяли доктрину «предустановленной гармонии», а также уже известный тезис, что «все к лучшему в этом лучшем из миров», что, якобы, делает его подобным церковникам (Дж. Бернал). [368]Односторонен такой подход умного британца, чья гордыня ну никак не позволяет ему признавать первенства немецкой нации в том, что вряд ли может быть оспорено временем.

Совершенно иначе (с пиететом и восторгом) восприняли Лейбница в России. Тут следует напомнить, что он и родился в семье, которая имела славянские корни (его фамилия звучала как Любениц). В первых же статьях, которые опубликованы о нем в России, его называли «патриархом германской философии, самым разнообразным гением, какого только до сих пор произвела природа». К примеру, Ф. Менцов охарактеризовал его так: «вместе математик и физик, философ и правовед, историк и отчасти политик». Его влияние ощущалось в разных отраслях наук – от естественников до философов и социологов. Говоря о требованиях, предъявляемых к званию историка, известный русский поэт-славянофил А.С.Хомяков, упоминал о «Лейбницевской способности сближать самые далекие предметы и происшествия». [369]

Лейбница воспринимали у нас восторженно, как божество, которому должно слепо поклоняться. Б. Костяковский писал, что интеллектуалы, даже не будучи его последователями, ничего не придумали такого, чего бы он уже не сказал («Социальные науки и право»): «Они только оставили в стороне те два мира – мир человека и мир вселенной, метафизическую сущность которых хотел постичь Лейбниц, и обратились к третьему – социальному миру. Но, стремясь понять социальный мир, они создали себе систему, которая возобновляла все слабые стороны системы Лейбница». Зачастую им при этом изменяла логика. Отсюда следовали и нежелательные выводы. Интеллигенция в России абсолютизировала значение своего класса: «Социальная среда, народ, крестьянство казались им носителями пассивных возможностей; личность и интеллигенция воплощали в себе активные возможности». [370]

Лейбницу был предшественником целой плеяды немецких философов, одним из творцов классической механики. Известны его работы по гидростатике, изобретенный им арифмометр, попытки усовершенствования карманных часов. Он опроверг популярную теорию флогистона, подсказал Д. Папену идею применения цилиндра и поршня, обратил внимание ученых на физиолого-кибернетическую проблему «обратной связи», подробно описанную учеными лишь в 40-х годах XX века. В то время и в самой Германии наука все еще находилась как бы в эмбриональном состоянии…«Чем ночь темней, тем ярче звезды» (А.Майков).

Он первым осознал глубинную связь между географической средой и историей страны, между жизнью Земли и природы, и духовной жизнью человека. Борясь за чистоту немецкого языка, он был первым немецким ученым, писавшим по-немецки (впрочем, большая часть его трудов в духе правил того времени написана по-латински и по-французски). В нем соединились вместе таланты Спинозы, Декарта, Ньютона и Паскаля. Создавалось впечатление, что какой-то неведомый космический разум вселился в бренное человеческое тело. Он щедрой дланью рассыпал гениальные идеи, ничуть не заботясь об авторстве. Однако были у него и странности. Он не решался проезжать по одному очень уж коварному месту дороги. Дело в том, что опытный кучер уверял его, что на этом «чертовом месте», даже будучи абсолютно трезвым, никак невозможно не опрокинуть карету. Тут, несмотря на все аргументы ученейших мужей (геометрических и математических), он прислушался к гласу простого народа. Полагаю, тем и отличается великий ум от иных пустоголовых политиков, что прежде чем ехать по сложной, коварной дороге, он берет за правило прислушаться к голосу народа.

Его называли «последним из счастливцев», которым удалось обозревать в своем уме обширное поле наук и содействовать развитию каждой из них (В. Герье). Казалось, в лице Лейбница человечество на мгновение остановилось в своем вечном движении, чтобы взглянуть на пройденный им путь, собрать в одно целое весь итог добытых результатов, а затем членить деятельность, развивая каждую науку особенным, свойственным ей путем. Лейбница по праву считают главой Просвещения, первым организатором немецкой науки. Это он объединил ученых в академии, которые он называл «живым звеном между теорией и практикой, блюстительницей всех народных интересов, насколько они зависят от науки». [371]

Вместе с тенм он не боялся оценивать критически своих дорогих соплеменников. Так, ученый не мог простить немцам их страсть к обезьянничанью, что проявлялась в отдельные периоды истории. Ниже приводим написанную им сатиру на нравы, царившие в германском обществе, хотя описанная «болезнь» имела хождение не в одной Германии («Галломания»).

Это критическое стихотворение ничуть не мешало ему высоко оценивать значение французской науки и культуры. Свои научные труды он писал по-латыни и по-французски (и лишь некоторые – на немецком языке). Лейбниц выполнял миссии тайных советников трех монархов (короля Пруссии Фридриха I, Петра Великого, Венского двора). Несмотря на все заслуги этого выдающегося ученого, он умер одиноким. В последний путь его провожал секретарь. Интересно и то, что о его заслугах вспомнила одна лишь Французская академия.