Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 2

Примерно в 1802–1803 гг. он создает и свою философию искусства, которую пытался донести до студентов в лекциях (Иена, Вюрцбург). Она не была полной, ибо из отдельных видов искусств он немного знал живопись, был знаком с архитектурой, увлекался античной поэзией, но не знал музыки. Хотя то обстоятельство, что романтик Шеллинг обратился к искусству, вполне естественно. Романтизм стал тогда главным духовным движением века.

В Германии, где художественная и научная мысль была представлена столь разнообразными и блистательными именами, всегда шла тайная борьба за сферы влияния в этих областях. Кто же был духовным вождем народа? Художник или ученый? Немецкий поэт-философ Новалис, к примеру, говорил: «Поэт постигает природу лучше, нежели разум ученого». Говоря иначе, «законы воображения» и «законы чувств» сильнее «законов логики» и «законов мышления». Вокруг этого и шла битва за тот или иной тип просвещения и мышления, что утверждался в школах и институтах, а затем в государственных учреждениях. Шеллинг считал, что художник творит «безотчетно», удовлетворяя «лишь неотступную потребность своей природы». Если философ стремится к истине, то художник – к красоте. Идеальным выражением творчества является красота, появляющаяся в результате почти бессознательных действий творца. Художник отличается от ремесленника только тем, что творит свободно.

Шеллинг-идеалист не признавал ни «экономически выгодных изобретений», ни участия искусства в делах практики, политики и морали. Искусство является лидером среди слуг разума и красоты. «Наука лишь поспешает за тем, что уже оказалось доступным искусству». По мысли Шеллинга, все науки вышли из поэзии. Поэтому когда-нибудь они вновь вольются «в тот всеобъемлющий океан поэзии, откуда первоначально изошли». Весьма важен идеал «единого абсолютного», где истина и красота являют собой нерасторжимую целостность, субстанцию «абсолютного человека». Шеллинг так понимал исключительную роль искусства в судьбах общества и государства: «Наконец, немалый позор для того, кто прямо или косвенно участвует в управлении государством, вообще быть невосприимчивым к искусству, равно как и не обладать истинным его пониманием. Ибо ничто так не украшает князей и власть имущих, как если они ценят искусства, чтят и умножают своими щедротами их творения; напротив, нет более печального и позорящего их зрелища, чем когда они, располагая средствами довести искусства до высочайшего расцвета, расточают эти средства на безвкусицу, варварство и льстящую им низость… Того, кто вообще не желает подпасть под влияние искусства и испытывать его воздействие, считают грубым и необразованным». [469]

Фридрих Шеллинг (1775–1854)

Царство науки в его понимании аристократично… Здесь должны властвовать только лучшие. Известное противоречие с некоторыми идеями, высказываемыми им в «Системе трансцендентального идеализма», вызвано лишь иной выборкой ориентира. Хотя знание общедоступно, но оно еще не дает основания для обязательного успеха на поприще наук. Нужно владеть предметами высшего порядка (интуицией и творчеством). Простой механической суммы знаний недостаточно. Нужны «поэзия в философии», вся магия историзма, воплощенная во всеобщей истории как эпос… Шеллинг словно сзывает под знамена все возможные науки (философию, историю, юриспруденцию, естествознание). Он «изменил категории мышления природы», – писал о нем Гегель. Увы, труднее оказалось изменить мышление человека. В лекциях, на которых присутствовали обычно лишь 50–70 человек, он часто цитирует Горация: «Odi profanum vulgo et arceo» (лат. – «Ненавижу толпу невежд и сторонюсь ее»). [470]

После смерти Гегеля Шеллинга вызывают из Мюнхена в Берлин. Власти хотят, чтобы с кафедры Берлинского университета он провозглашал свое новое учение, которая закрепит за Германией славу «страны философов». Шеллингу дают жалованье, какого еще не получал ни один прусский университетский профессор. Достаточно сказать, что оно было столь же велико, как и жалованье примы-балерины в королевском балете. Однако Гегеля заменить не удается. Вскоре мода на «шеллингианство» проходит (на философию также бывает мода, как на обувь или шляпки). Отречение от веры младых лет не проходит бесследно для мыслителей и политиков. Расплатой за предательство для тех и других становятся забвение и презрение со стороны грядущих поколений. Фейербах назовет его философию теософическим фарсом, а самому мыслителю прикрепит ярлык «философского Калиостро XIX столетия».

Шеллингом в 20-е-40-е годы XIX в. всерьез увлеклось московское «Общество любомудров». В Берлине побывали Станкевич, Грановский, Катков, Бакунин, Тургенев, Огарев, Одоевский. На первых страницах философского романа В. Одоевского «Русские ночи» читаем: «В начале XIX века Шеллинг был тем же, чем Христофор Коломб в XV, он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали только какие-то баснословные предания, – его душу! Как Христофор Коломб, он нашел не то, что искал; как Христофор Коломб, он возбудил надежды неисполнимые. Но как Христофор Коломб, он дал новое направление деятельности человека! Все бросились в эту чудную роскошную страну, кто возбужденный примером отважного мореплавателя, кто ради науки, кто из любопытства, кто для поживы…» Многих ждало разочарование. Одоевский устремится дальше, говоря в примечании: «Эпоха, изображенная в «Русских ночах» – есть тот момент XIX века, когда Шеллингова философия перестала удовлетворять искателей истины и они разбрелись в разные стороны». [471]

Среди немецких мыслителей первой трети XIX века видное место занимал и Фридрих Шлейермахер (1768–1834). В формировании его мировоззрения принимали прямое или косвенное участие такие мыслители как Спиноза, Кант, Якоби, Эбергард. Этот мыслитель интересен нам своим отношением к человеку, то есть прежде всего своей этической философией. Ф. Шлегель откровенно признавался ему: «Ты для меня в отношении человечности то же, что для меня были Фихте и Гете в отношении философии и поэзии». В самом деле, когда мы имеем дело со значимой известной личностью (будь то мыслитель, поэт, ученый, художник), мы невольно обращаем внимание на круг его идей, заслуг, званий, регалий и т. д. Но, ведь, куда большее значение в обыденной жизни значат обычные свойства характера, душевные качества человека. Знавшие близко Шлейермахера особо ценили гуманность и душевность этого человека. Он не изменился даже тогда, когда стал профессором богословия, видным церковником, секретарем Академии наук и влиятельным государственным деятелем. Как о нем с восхищением и восторгом скажет одна знатная дама (Беттина фон Арним), кстати, прекрасно знавшая самого Гете: «Я не знаю есть ли он величайший человек (Mann) своего времени, но он несомненно есть величайшая человеческая личность (Mensch)».