Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 2

Педагогические взгляды отразила и лекция «О будущем наших культурных заведений». Он обрисовал в ней учебные заведения страны как аппарат педантизма, сдавивший в тисках духовную жизнь Германии. В послании к Э. Роде он скажет: «Меня захватила новая идея, я выставляю новый принцип воспитания, целиком отвергающий наши современные гимназии и университеты». Появляются книга «Эллинизм и пессимизм» (1871) и памфлет «О пользе и вреде истории», где он напал на 10 тысяч профессоров: «Из своего идеального государства будущего я хотел бы изгнать – как Платон изгнал поэтов – так называемых «культурных людей», в этом бы выразился мой терроризм». Что это – бунт Фауста или предзнаменование часа ефрейтора?. [610]

Философа особенно пугает вся эта жуткая перенасыщенность человека чужой культурой… В его представлении человек чем-то похож на борова, которого усиленно пичкают отрубями знаний, дабы благополучно и в свой срок зарезать. Тайна нынешнего образования в том и состоит, что мы, современные люди, – говорил он, – ничего не имеем своего. Мы – ходячие энциклопедии, перегруженные чужими эпохами, нравами, философскими учениями, религиями и знаниями, не более. Таким образом, перед нами ходячие скелеты цивилизации! Возникла проблема человека как носителя информации.

Любопытен его взгляд на науку, культуру, образование в книге «Человеческое, слишком человеческое». Ницше признавал значимость культуры. Вместе с тем он настороженно отнесся к иным из тех, кого величают «гениями культуры». Орлиным взором он прозрел всю подлость и эгоистичность этих самовлюбленных натур. В эпоху торжества капитала и массовой культуры такой, с позволения сказать, «гений» чаще, по словам Ницше, похож на полузверя, нежели на человека: «Он употребляет в качестве своих орудий ложь, насилие и самый беззастенчивый эгоизм столь уверенно, что его можно назвать лишь злым, демоническим существом». Позитивно-здравое воздействие на общество могли бы оказать толковые ученые! На место «культурных» циников и неврастеников, этих откровенных холопов властей, должно поставить их знания, трезвую холодность, скепсис! В идеале человек должен иметь двойной мозг – одна часть для науки, другая – для всего остального (культуры). Им предлагается модель идеального высшего образования. Менее оптимистично выглядит будущее средней школы: «Школьное дело будет в крупных государствах в лучшем случае посредственным, по той же причине, по которой в больших кухнях пища изготовляется в лучшем случае посредственно».

Сдвиг в акцентах развития нации не мог не отразиться и на образовании: «Что воспитание, образование само есть цель – а не «империя», что для этой цели нужны воспитатели, а не учителя гимназий и университетские ученые – об этом забыли». Все великие и прекрасные вещи никогда не могут быть общим достоянием. Высшие школы явно плодят двусмысленную посредственность: «То, чего фактически достигают «высшие школы» Германии, есть зверская дрессировка с целью приготовить с возможно меньшей потерей времени множество молодых людей, полезных, могущих быть использованными для государственной службы. «Высшее воспитание» и множество – это заранее противоречит одно другому». [611]

Ницше одним из первых понял и ограниченность цивилизованного общества, «жреческой» его касты. В «Сумерках идолов, или Как философствуют молотом» Ницше отмечает, что немецкий ум становится все грубее, он опошляется. Изменился не только интеллект, но и сам пафос деяний. В науке все заметнее обездушивающее влияние чистогана. Университеты даже против своей воли становятся «теплицами для этого вида оскудения инстинкта духа». Ницше на научные знания смотрит из сферы искусства, считая, что «проблема науки не может быть познана на почве науки». Его цели выражены ясно и понятно в труде «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм». В нем он постарался «взглянуть на науку под углом зрения художника, на искусство же – под углом зрения жизни». Ницше объявил себя врагом христианства и демократии, которые он рассматривает как формы явного вырождения и гибели… Что бы ни говорил Ницше, но его произведения – гимн художнику и человеку. А в каком облике предстает тот – Аполлона или Диониса, не столь уж принципиально и важно.

Но в чем же причина столь явного снижения духа и культуры великого народа? – задается вопросом Ницше. Силы народов не беспредельны. Всем нациям приходится выбирать путь развития. Одни предпочитают власть и силу, другие – знания и культуру. В конце XIX века и в Европе и в США произошло как бы перенесение центра тяжести. Разгромив французов и австрийцев, немцы создали мощное государство с имперскими аппетитами. Это ясно. Увы, великие эпохи культуры, по Ницше, суть эпохи политического упадка. Одно из двух – или могущество или культура! Что велико в смысле культуры, то неполитично или даже аполитично. Все ныне делается ad captandum vulgus – в угоду черни. Но страшна чернь на престоле!

Поэтому Ницше и выдвигает аристократизм в противовес демократизму «всеобщего», воплощенному в «пошлом образовании», подобному pons asinorum («мосту для ослов»). Оттого столько горечи и трагизма в словах философа (1904): «Я нарушаю ночной покой. Во мне есть слова, которые еще разрывают сердце Богу, я – rendez-vous опытов, проделываемых на высоте 6000 футов над уровнем человека. Вполне достаточно, чтобы меня «понимали» немцы. Но бедная моя книга, как можешь ты метать свой жемчуг– перед немцами?» Понимать на такой высоте интеллектуального обобщения действительно обыденным людям трудно. Не это ли причина того, что он «ушел из дома ученых и еще захлопнул дверь за собою» («Заратустра»)?! Его каждый понимал по-своему. Однако в воззрениях Ницше было нечто волнующе-тревожное, гибельное, как дуновение смерти… Похоже, что он готовился уйти вовсе не из «дома ученых», а из «дома человечности». Понимал ли он, как будет воспринят его призыв иной «белокурой бестией»?

Он представлял себя, подобно М. Штирнеру, абсолютно свободной личностью, осознающей себя центром Земли и мироздания. Напомню, что немца М. Штирнера (1806–1856) относят к видным теоретикам анархизма. Его книга «Единственный и его собственность» (1844) произвела в свое время фурор и стала сенсацией. Автор воспевал анархическую эгоистическую личность. Штирнера можно было бы назвать Байроном лавочников и обывателей. Все, что мешало их довольству, их сытости, их обогащению, им высмеивалось и отбрасывалось. Он писал: «Для меня нет ничего выше меня». Все, что так или иначе ограничивало алчную, подлую, себялюбивую людскую натуру, он призывал отмести и разрушить. Государство, религию и даже совесть М. Штирнер называл «тиранами»… Задолго до Ницше он призвал всех «сверхчеловеков» встать над понятиями добра и зла, поскольку, в его понимании, ни то ни другое не имело смысла. Этот «бунт против морали» правильнее было бы назвать крахом цивилизационного и культурного наследия, всей системы воспитания хваленого Запада. [612]Или, если быть до конца объективным и последовательным, вспомнив сотни кровавых войн и безжалостную резню своих и чужих народов, надо признать: подобные взгляды лежали и лежат в русле традиционной жизненной философии Запада.