Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 2

Стакан для вина знатного немецкого дворянина.

Национальный напиток немцев – пиво, считавшееся напитком варваров и бедняков. Оно получило распространение в основном в обширной зоне северных стран. Жители южных винодельческих стран, пившие вина частенько насмехались над этим напитком. В Европе прослеживается закономерность: чем тяжелее экономическое положение народа, тем больше он налегал на пиво, и наоборот: чем благополучнее и сытнее живут люди, тем охотнее они пьют вина. Хотя, наряду с пивом за полгроша для простого народа, известно было с XVI в. добротное пиво из Лейпцига, ввозимое в Нидерланды. По всей Германии, Чехии и Польше тем не менее наблюдается бурный рост пивоварен, что свидетельствовало в пользу напитка для «северных стран». [654]

Говоря о средневековье, мы привели слова старинной немецкой песенки, приписывающей Мартину Лютеру поговорку: «Wein, Weib und Gesang» («Вино, женщины и песни как символ веселья и жизнерадостности»). Известный австрийский поэт, драматург и переводчик Р. Хамерлинг (1830–1889), воздавая дань Бахусу, писал в одном из своих стихотворений:

Вот и старина Бисмарк любил поесть и выпить. Вот как описывали биографы его страсть. Он поглощал неимоверное количество пищи. В Книпгофе (резиденции) портер и шампанское не сходили со стола. Редкая неделя обходилась без попойки. Бисмарк даже шутил по этому поводу: «Не выпив и не покушав сытно, я не могу заключить хорошего мира». Бисмарка все же как-то еще можно оправдать. Что ни говори, он объединил, а не раздробил Германию.

Австрийский психиатр Р. Крафт-Эбинг писал: «Преданный пьянству человек обнаруживает более шаткие воззрения на честь, обычаи и приличие, равнодушно относится к нравственным столкновениям, к разорению своей семьи, к презрению со стороны своих сограждан; он становится жестоким эгоистом и циником». Впрочем, о немцах говорили так: «Как и древние германцы, они любят с жаром побеседовать во время пиров о своих делах, но сделки заключают только на трезвую голову». Немцы могли соперничать на этом поприще разве что с поляками и русскими, где пьянство «цезаря» часто воспринималось как общественная добродетель и даже чуть ли не как символ великого ума.

Беда эта пришла к нам как раз оттуда – из пределов «цивилизованной» заграницы. Знаток европейских нравов итальянец А. Гваньини в «Описании Московии» (1578) указывал на тех, кто насаждал и кому мы обязаны «питейными нравами»: «Наконец, за рекой отец нынешнего государя Василий (Василий III Иоаннович. – В.М.) выстроил для своих телохранителей и для разных иностранцев, а именно: поляков, германцев и литовцев (которые от природы привержены Вакху), город Наливки, получивший название от налитых бокалов. И там у всех иностранных солдат и пришельцев, а также у телохранителей государя имеется полная возможность всячески напиваться, что московитам запрещается под страхом тяжкого наказания, за исключением нескольких дней в году». [656]

Пагубная страсть к горячительным напиткам, судя по всему, и в XIX веке в первую очередь поражала наше «барство» и «верхи», привыкшие к трапезам, застольям да наливкам. Простой же человек тогда был занят трудами праведными… Во время известного путешествия А. Дюма по России (1858) тот записывал свои впечатления. Среди его заметок были и такие: «Чай – национальный напиток русских. Нет в России семьи, даже самой бедной, в которой не было бы самовара, то есть прибора для кипячения воды. Голландцы сами не свои до огурцов, а русские крестьяне – до горячей воды. Невозможно себе представить, что такое чаепитие русского мужика и сколько бутылок кипятку он высасывает с «парой сахару», то есть с двумя кусками, похожими на два маленьких боба, которые он и не думает класть в стакан, – заметьте, в России мужчины пьют чай из стаканов, а женщины из чашек». [657]

Немцы зажаривают быка. Гравюра XIII в.

Насколько важен и ценен немецко-австрийский опыт? Он помогает нам увидеть смысл в тех или иных мировых событиях. Гегель в «Философии истории» подметил эту черту немецкой истории: «У нас, немцев, проявляющаяся при этом рефлексия и рассудительность чрезвычайно разнообразны: каждый историк усвоил себе в этом отношении свою собственную манеру. Англичане и французы знают в общем, как следует писать историю: они более сообразуются с общим и национальным уровнем культуры; у нас же всякий стремится придумать что-нибудь особенное, и, вместо того чтобы писать историю, мы всегда стараемся определить, как следовало бы писать историю». Далее он говорит: «Конечно, всего лучше, если историки приближаются к историкам первого рода и пишут столь наглядно, что у читателя может получиться впечатление, как будто современники и очевидцы излагают события». Историк – это учитель, у которого (у единственного) есть какой-то шанс быть услышанным сильными мира сего. Хотя те давно уже и покинули стены университетов и лицеев. Ведь своих советников они часто не ставят ни в грош. Все же Гегель не прав, говоря, что «народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее». Это справедливо в отношении глупых народов и правительств. Умные пытаются научиться. Отсюда настоятельная необходимость честного и нелицеприятного критического анализа духовной и социальной жизни, конкретной деятельности правителей, парламентов, их вождей. Историк – это жрец современности. Ему открыты тайны будущего. Он вершит праведный суд над всеми теми, кто мнит себя вершителями народных судеб. Его святая обязанность: воспеть «красоту, святость, жертвенный подвиг», но и одновременно осудить все «порочное, постыдное и безобразное». В конечном счете ведь любой человек – «существо историческое». [658]