Юний Горбунов - Софья Палеолог

Если бы природа наделила меня талантом и подвигнула изваять женщину Руси великокняжской, пообещав доставить любую, потребную мне, натуру, как бы далеко в веках она ни пребывала, я бы, пожалуй, попросил вернуть из небытия великую княгиню московскую Софью Фоминичну, в девичестве греческую принцессу Зою (Зинаиду) Палеолог. Попросил бы не без ожидания упрека: неужто на самой Руси женщины перевелись, что надобно за морем искать?

А штука вот в чем. В ней, Софье, женщина, ее специфические черты оказались не столь старательно упрятаны в наши домотканные одежды. Что называется, не было бы счастья...

Согласимся, что упрямая традиция повелевает нам видеть и фиксировать исторические деяния в их внешнем проявлении, в конечном результате, отдавая приоритет мужественности. Внутренняя психологическая обусловленность событий – исключительно слабая сторона нашего летописания. Ведь даже суть равноправия полов видится нам в измене началу женскому и приближении к мужскому. Мы тщимся убедить себя, что женщина ни в чем не уступит мужчине – ни как воитель или самодержец, ни как ученый или космонавт, хлебороб или, скажем, футбольный форвард. Мы забываем, что у женщины есть собственная гордость и свой пъедестал и не подобает ей толкаться на мужском, претендовать на чужие достоинства и регалии.

Так вот в большинстве исторических женщин давних времен мы с вами во многом лишь домысливаем, воображаем себе по ряду косвенных признаков их деятельное женское начало, спрятанное не только под спудом столетий, но еще и под лукавой личиной этакой якобы непричемности. А вот в Софье Фоминичне имеем редкую возможность эту женскую натуру лицезреть. Она в ней, гречанке по рождению, скажем так, свободнее декольтирована.

Весь долгий путь от Рима до северных пределов Ливонии принцесса Зоя примеряла себе свое новое имя – Софья. Примеряла незаметно и неслышно как некий интимный наряд. Никому в ее папской свите до него дела не было.

Имя привез ей из Московии, от великого князя Иоанна Васильевича, пронырливый “денежник” Джан Батиста Вольпе, у московлян именуемый Иваном Фрязином.*

Это был первый от князя подарок. Что-то загадочное сулящий. Словно великий князь протянул ей невидимую руку и повлек к себе.

Провидению было угодно, чтобы встреча принцессы с ее новыми соотечественниками случилась в устье Омовжи.** Ступив на землю, она увидела в отдалении пеструю толпу в богатых длиннополых одеждах и мехах – дул ветрами октябрь. Джан Батиста услужливо толмачил, объясняя ей, что встречать великокняжескую невесту прибыли знатные бояре и посадники из Пскова и Великого Новагорода.

Приблизившись и низко поклонившись, ей протянули кубок. Софья оглянулась на “денежника” и пригубила. Пустынный берег тотчас ожил и огласился цокающим говором. Точно десятки коней мягко загарцевали по каменной мостовой. Мелькали кубки и золоченые рога с вином и медом. Джана Батисту, как и великого князя, тоже навеличивали Иваном. Он видно что был здесь своим. А ее, приобняв за талию, повлекли на белопарусное судно, над коим терепетал иконный лик Спаса.

Нежданно-упоительное чувство испытала Софья на берегу Омовжи – пленительную новизну. Которая не только не страшит, но желанна ей. Не зная речи окружавших ее людей, по одним только взглядам и жестам Софья вдруг ощутила себя здесь первой. Заискивающая ухмылка вдруг появилась на лице Джана Батисты. Где-то чуть в стороне и как бы не у дел оказался даже легат Антоний, папский посланник, всю дорогу из Рима не снимавший маску значительности своей миссии. Теперь все взгляды – на нее, все кубки тянутся к ней. Стоит ей сделать маленький шажок, как уже перед ней расступаются.

Пьянящая и такая желанная иллюзия избранности! Она, оказывается, затаившись на время, жила в ней. И теперь птичкой забилась внутри, запросилась наружу. Иллюзия, ради коей она, ромейская принцесса Зоя Палеолог, ведь и была рождена на свет в Царьграде. Ведь и была!.

Не для того ли ее предок Михаил VII Палеолог отобрал у крестоносцев Константинополь и восстановил восточную империю ромеев? Не для того ли два столетия сопротивлялись Палеологи варварской силе турок-османов? А ее отец Фома Палеолог, деспот Морейский ***, не за тем ли искал дорогу в Рим, к папе и сохранил для нее, Софьи, и ее потомства права на византийский престол? Не продал, не прокутил, как прочие. Не потому ли, наконец, дальновидный кардинал Виссарион, покровитель и наставник осиротевшей принцессы, одному за другим отказывал в ее руке женихам-латинянам, пока не высмотрел Иоанна московского, почуяв в его, как на дрожжах растущем княжестве, будущего исполина, а может... А может и третий Рим?

Державная принцесса до поры дремала в бесприданнице Зое, но дремала, оказывается, чутким сном.

Путь озером на большом, ярко размалеванном, насаде* стал для нее еще одним подарком великого князя. Занавесил собой всю тревожную дорогу от Рима. Она вдруг ощутила себя безмятежной девочкой, ребенком, каким не была даже в окружении старших братьев и сестры на венецианском острове Керкире**. Она шла, куда хотела, капризно отмахивалась от легата, не снимавшего своих красных перчаток, озорно старалась выговорить пару-другую цокающих здешних слов. Приставленная к ней боярыня напомнила ей мать. Напомнила своей полной противоположностью – была улыбчивая, безоглядная, словно бы всегда готовая пуститься в пляс.

А Керкир... Нет, она не хотела вспоминать Керкира, этого унылого прибежища побежденных и изгнанных Палеологов. Раннее замужество и скорое вдовство сестры Елены, ушедшей затем в монастырь; неутолимая тоска и одиночество матери... Вечные ожидания вестей из Рима, куда отправился за покровительством ее отец с латинскими святынями…

Там, на Керкире, могила матери.

Там похоронена и ее, Зоина, молодость...

А теперь корабль нес ее в другой мир, и сам был уже островком другого мира. Незнакомый избранник Софьи как бы незримо присутствовал, реял над нею в облике Спаса.

Первый русский город, увиденный Софьей, был Псков. После тяжелых камней Рима и Болоньи, Виченцы и Нюренберга, которые ей пришлось миновать, Псков смотрелся расписной деревянной игрушкой. А такого многолюдья – будто псковичи не в домах живут, а прямо на улицах, площадях и папертях – она и вовсе не видывала. И взоры этого многолюдства были обращены на нее. Ее, улыбаясь, благословил архиерей, ей била челом городская знать. И кубки, кубки опять ходили по рукам. Заполошно кричали и метались над кровлями большие серые птицы и так же заполошно, весело лупили на звонницах колокола.