Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 2. Юлий Цезарь

Такого впечатляющего набора мер было вполне достаточно для того, чтобы у многих возродились надежды. Цезарь делал примирительные распоряжения, он не хотел, следовательно, надолго откладывать отмену чрезвычайного положения! Но всегда предусмотрительный Цицерон продолжал сомневаться и был прав. Цезаря нисколько не занимала конституционная проблема, интересовавшая всех праздных людей Рима; его единственной, всепоглощающей целью была война с Парфией. Он желал не восстановления конституции, а завоевания парфянской империи. Его здоровье было плохо; припадки эпилепсии, которой он всегда страдал, сделались чаще и сильнее; [824]тело и дух его были изнурены. Его прекрасный бюст, находящийся в Луврском музее и являющийся произведением великого неизвестного мастера, удивительно передает крайнее напряжение чудесной жизненности, уже почти совершенно истощенной. Но он не хотел, не мог отдыхать, как ему следовало бы: его звала сказочная Парфия.

В течение месяцев, проведенных Цезарем в Испании, положение Италии нисколько не улучшилось. Если битва при Мунде избавила его от нескольких опасных противников, то она нисколько не помогла преодолеть тяжелые политические и экономические трудности, в которых билась Италия. Его умеренность скоро исчезла; немедленно по прибытии в Рим вместо конституционных реформ Цезарь со своей всегдашней энергией начал военные и политические приготовления к экспедиции, которая должна была привлечь общественное мнение и сделать его более благоприятным. Чтобы отметить испанский триумф, были даны грандиозные празднества; на грандиозных народных банкетах Цезарь впервые приказал вместо греческих вин подавать некоторые италийские вина, искусно приготовленные восточными рабами и начинавшие входить в моду. Он хотел таким образом познакомить народ с италийским виноделием и ободрить италийских виноделов, достигших столь больших успехов даже в условиях ужасного кризиса. [825]Закон об иностранных колониях был тотчас предложен и утвержден; начали набирать колонистов из солдат, граждан и вольноотпущенников. Затем одно неожиданное предложение стало следовать за другим: пораженный Рим каждый день слышал о новом проекте Цезаря. Диктатор хотел отвести течение Тибра, чтобы осушить Понтийские болота; застроить все Марсово поле, которое должно было быть перенесено к подошве Ватиканского холма; построить театр, который позже, достроенный Августом, был назван театром Марцелла и грандиозные развалины которого сохранились до сих пор; поручить Варрону основать повсюду в Риме обширные библиотеки; прорыть Коринфский перешеек; провести дорогу через Апеннинские горы; построить большой порт в Остии; дать работу предпринимателям и рабочим; собрать все законы в единый свод. [826]Все эти проекты, естественно, могли быть выполнены, когда завоевание Парфии доставить нужные средства, и тем самым служили и для оправдания в глазах публики великого предприятия.

Но Цезарь на этот раз ошибался, думая, что такое обилие грандиозных идей ослепит Италию. Космополитическая чернь столицы могла предаваться химерическим надеждам, если ей обещали колонии и работу; но средние классы оставались в дурном настроении вследствие финансового кризиса, конца которого никто не предвидел. Что касается оскорбленных в своих республиканских чувствах и все еще страшившихся социальной революции высших классов, то они спрашивали себя, не сошел ли Цезарь с ума, и насмехались даже над серьезными реформами, например над реформой календаря. [827]Вместо восхищения его великими проектами находили удовольствие в негодовании против шумной клики мужчин и женщин, окружавших диктатора. Чтобы найти необходимые для парфянской войны деньги, Цезарь был вынужден продать конфискованные у побежденных имения, затем общественные земли, на которых нельзя было основать колоний, и земли храмов. [828]Эти поспешные распродажи принесли особенную выгоду его друзьям, почти даром получившим огромные земельные угодья. Значительное имение, конфискованное во время войны, было отдано Сервилии; [829]некоторые вольноотпущенники, многие центурионы, военные трибуны и генералы из армии Цезаря нажили себе большие состояния. В их числе был молодой германский раб по имени Ликин, которого Цезарь уличил в ростовщичестве среди его товарищей по рабству и которому дал значительный административный пост; занимая его, тот и стал одним из самых изворотливых помощников Цезаря.

Цезарь не препятствовал этому грабежу, чтобы не слишком раздражать своих приближенных; но его враги воспользовались таким удобным случаем для нападок на него, для порицания всех его действий и проектов. Особенно враждебно они относились к парфянской войне, ставшей с этих пор краеугольным камнем всей политики Цезаря. [830]Разве безрассудный завоеватель Галлии не причинил уже достаточно бед республике своей ненасытной жаждой побед? Неужели после того как ему была дана столь большая власть, можно позволить ему покинуть республику, еще полную беспорядка, для того чтобы он пустился в опасное предприятие?

Недовольство охватывало все классы, и Цезарь все более и более раздражался, теряя самообладание, которое до сих пор никогда ему не изменяло. У него вырывались неосмотрительные слова, что республика теперь существует только по названию и что Сулла был очень глуп, сложив с себя власть диктатора. [831]Lex municipalis был утвержден народом, но страдал многими недостатками от поспешности, с какой он готовился: в путаном и противоречивом его фрагменте, дошедшем до нас, [832]совершенно нет ясности и отчетливости официального римского документа. Другие предприятия Цезаря обнаруживают такую же поспешность. Цезарь поручил чеканку монеты и финансовое дело восточным, вероятно египетским, рабам; [833]он допустил рабов и вольноотпущенников на все общественные должности; он сделал выговор народному трибуну Понтию Аквиле за то, что тот не встал однажды, когда Цезарь проходил перед скамьей трибунов. [834]Он легко разражался бранью и грубыми упреками. Он сердился, когда видел, что недостаточно точно соблюдаются его законы, особенно самые нелепые, например законы о роскоши, и, чтобы заставить их соблюдать, начинал спешно бороться с мелочами. Но, с другой стороны, он горячо отрицал, что стремится к царской власти или тирании; он неоднократно раздражался против тех, кто выказывал желание провозгласить его царем. Однако он так сильно мучился желанием иметь наследника, что в завещании, сделанном по возвращении из Испании и перед отъездом в Парфию, назначил опекунов для ребенка, который мог у него родиться, и усыновил Октавия, племянника своей сестры. [835]Однажды, когда два трибуна сняли с его статуи диадему, возложенную неведомой рукой, он пришел в бешенство и сказал, что они хотели нанести ему оскорбление. [836]Трудно узнать, действительно ли он возымел намерение основать в Риме династию, аналогичную династиям азиатских монархий, или он остановился на этой идее мимоходом, вероятно, под влиянием Клеопатры, не решаясь ни окончательно принять ее, ни тем более отбросить навсегда. Его враги во всяком случае были заинтересованы распространять слух, что он хотел сделаться царем. Этот слух циркулировал; подозрение было рождено, оно занимало всех, возбуждало надежды, страхи, злобу всякого рода, усложняло и без того уже трудное положение.