Бенедикт Сарнов - Сталин и писатели Книга первая

О Ходасевиче в тогдашних своих письмах, перечисляя тех, кто у него живет или постоянно к нему наезжает, Горький отзывался так:

Жил Исай Добровейн, талантливый композитор и превосходный пианист, наш земляк, нижегородец. Жила Лидия Шаляпина, был Федор. Часто бывает Алексей Толстой и прекрасный поэт Владислав Ходасевич.

Смело можно утверждать, что с Ходасевичем у Горького отношения были даже более тесными, чем со всеми поименованными в этом письме и многими другими близкими ему людьми, в нем не поименованными.

О степени его доверия Ходасевичу, об их — в то время — безусловном единомыслии можно судить по такой — очень характерной для Горького — истории:

Однажды Соболь (речь идет о гостившем в то время у Горького в Сорренто писателе Андрее Соболе. — Б.С.) не выдержал: стал жаловаться, что советская критика все более заменяется политическим сыском и доносами. Как на одного из самых рьяных доносчиков он указал на некоего Семена Родова, которого Горький не знал, но которого хорошо знал я. Я сказал, что напишу о Родове статью в газете «Дни», выходившей в Берлине под редакцией А.Ф. Керенского. Перед отсылкой статьи я прочел ее Горькому: в статье заключались весьма неблагоприятные сведения о Родове. Велико было мое удивление, когда Алексей Максимович, прослушав, сказал: «Разрешите мне приписать, что я присоединяюсь к вашим словам и ручаюсь за достоверность того, что вы пишете». «Позвольте, — возразил я, — ведь вы же не знаете Родова? Ведь это же будет неправда?» — «Но я же вас знаю», — ответил Горький. — «Нет, Алексей Максимович, это не дело»…

Он заметно огорчился и каким-то виноватым тоном попросил: «Тогда, по крайней мере, пометьте под статьей: Сорренто». Я с радостью согласился, и статья «Господин Родов» появилась в «Днях» с этой пометкой.

А вот что об отношении Горького к Ходасевичу говорит Н. Берберова — свидетель, конечно, не беспристрастный, но, тем не менее, вполне надежный:

…перед Ходасевичем он временами благоговел — закрывал глаза на его литературную далекость, даже чуждость. Он позволял ему говорить себе правду в глаза, и Ходасевич пользовался этим. Горький глубоко был привязан к нему, любил его как поэта и нуждался в нем как в друге. Таких людей около него не было: одни, завися от него, льстили ему, другие, не завися от него, проходили мимо с глубоким, обидным безразличием.

Особенно ценил Горький в Ходасевиче эту его способность при всех обстоятельствах говорить (и писать) правду, сколь бы жестокой и неприятной она ни была. Именно поэтому — не кого-нибудь, а именно Ходасевича он попросил однажды, чтобы тот, когда он, Горький, умрет, написал о нем воспоминания:

Перед тем как послать в редакцию «Современных записок» свои воспоминания о Валерии Брюсове, я прочел их Горькому. Когда я кончил читать, он сказал, помолчав немного:

— Жестоко вы написали, но — превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.

— Хорошо, Алексей Максимович.

— Не забудете?

— Не забуду.

Я мог бы вспомнить еще немало и других свидетельств, подтверждающих, что отношения Горького и Ходасевича были не просто близкими, а прямо-таки нежными. И вот — такая холодная, подчеркнуто отчужденная, я бы даже сказал, брезгливая характеристика: «типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый», «преисполненный мизантропией и злобой на всех людей». «Он не может — не способен — быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он «объективно» враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него — дурак, потому что живет и что-то делает».

В истории отношений Горького с Ходасевичем отразилась едва ли не самая острая из всех драматических коллизий, которыми так богата была его жизнь.

В этом частном и, казалось бы, сугубо личном сюжете особенно ясно проявилась психологическая подоплека главного, рокового события в человеческой и политической биографии Горького, — самого крутого и самого трагического поворота его судьбы.

Горький и Ходасевич оказались за границей приблизительно в одно время — Горький в конце 1921 года, Ходасевич в начале 1922-го.

При всей разнице их социального статуса в отъезде обоих было и кое-что общее. Оба выехали добровольно. Но в отъезде Горького Ленин был крайне заинтересован, уговаривал его ехать «лечиться» весьма настойчиво, а однажды в каком-то разговоре, мило улыбнувшись, сказал:

— Не поедете сами, — вышлем.

Шутка, конечно. Но — многозначительная.

Ходасевич тоже уехал по собственной инициативе. Но потом выяснилось, что он был в списке пассажиров знаменитого «корабля философов». Так что, не уехал бы добровольно, выслали бы за милую душу: в этом случае угроза выслать была отнюдь не шуточная.

Формально отношения у Горького с Лениным сохранились как бы дружеские.

Пережив период полного, тотального отрицания Октябрьского переворота, Горький с Лениным как будто бы примирился. (Огромную роль в этом их примирении сыграл выстрел Доры (Фанни) Каплан.) Но примирение было весьма относительным. Во всяком случае, тогдашняя советская реальность вызывала у Горького глубокое отвращение. А главное — он теперь уже твердо знал, что не в силах ничего изменить во взаимоотношениях взявших власть в стране большевиков с интеллигенцией.

Ходасевич на первых порах был обольщен лозунгами большевистской революции. Его отношение к большевистскому перевороту было сродни тому, что думал и чувствовал в то время Блок:

Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую «демократическую» погань. Дайте им волю — они «учредят» республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два мужиков, все-таки умел забывать все на свете «средь вин, сластей и аромат». Думаю, что Гавриил Романович мужиков в Званке дирал, а все-таки с небес в голосах раздавался. Но Россию, покрытую бюстом Жанны Гренье, Россию, «облагороженную» «демократической возможностью» прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, — ненавижу, как могу.

Верю и знаю , что нынешняя лихорадка России на пользу… Будет у нас честная трудовая страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в конце концов монархист Садовский споется с двухнедельным большевиком Сидором, ибо оба они сидели на земле , — а Рябушинские в кафельном нужнике… К черту буржуев, говорю я.