Лев Троцкий - Дневники и письма

В Норвегии были только проездом в 1917 г., по дороге из Нью-Йорка в Петербург, - я не сохранил о стране никаких воспоминаний. Ибсена[113] помню лучше: в молодости писал о нем.

Федин[114] в романе "Завоевание Европы" - роман написан литературно неглубоко, часто претенциозно, показывает одно - революция научила (или заставила) русских писателей внимательнее приглядываться к фактам, в к[о]т[о]рых выражается социальная зависимость одного человека от другого. Нормальный буржуазный роман имеет два этажа: ощущения переживают только, в бельэтаже (Пруст![115]); люди подвального этажа чистят сапоги и выносят ночные горшки. Об этом в самом романе редко говорится, это предполагается как нечто естественное; герой вздыхает, героиня дышит, следовательно они отправляют и другие функции: должен же кто-то подтирать за ними следы.

Помнится, я читал роман Luis'a "Амур и Психея" (необыкновенно фальшивая и пошлая стряпня, законченная, если не ошибаюсь, невыносимым Claude Farrere'oM). Luis помещает слуг где-то в преисподней, так что его влюбленные герои никогда не видят их. Идеальный социальный строй для влюбленных бездельников и их художников.

В сущности, внимание Федина тоже направлено на людей бельэтажа (в Голландии), но он старается - хоть мимоходом - подметить психологию отношений шофера и финансового магната, матроса и судовладельца. Никаких откровений у него нет, но все же освещаются уголки тех человеческих отношений, на которых покоится современное общество. Влияние Октябрьской революции на литературу еще целиком впереди!

TSF передает Symphonie heroique[116], concert Pasdeloup. Я завидую Н[аталье], когда она слушает большую музыку: всеми порами души и тела. Н. не музыкантша, но она нечто больше того: вся ее натура музыкальна, в ее страданиях, как и в (редких) радостях, всегда есть глубокая мелодия, которая облагораживает все ее переживания. Мелкие повседневные факты политики хоть и интересуют ее, но она не связывает их обычно в одну целую картину. Однако там, где политика забирает в глубину и требует полной реакции, Н. всегда находит в своей внутренней музыке правильную ноту. То же и в оценке людей, притом не только под лично-психологическим, но и под революционным углом зрения Филистерство, вульгарность, трусость никогда не укроются от нее, хотя она чрезвычайно снисходительна ко всем маленьким человеческим порокам.

Чуткие люди, даже совсем "простые" - также дети, - инстинктивно чувствуют музыкальность и глубину ее натуры. О людях, которые безразлично или снисходительно проходят мимо нее, не замечая скрытых в ней сил, почти всегда можно с уверенностью сказать, что они поверхностны и тривиальны.

...Конец Героической симфонии (она передавалась во фрагментах).

Только после записи 23 марта о Н. я отдал себе отчет в том, что на предшествующих страницах я вел скорее политический и литературный дневник, чем личный. Да и могло ли, в сущности, быть иначе? Политика и литература и составляют, в сущности, содержание моей личной жизни. Стоит взять в руки перо, как мысли сами собою настраиваются на публичное изложение... Этого не переделаешь, особенно в 55 лет.

Кстати, Ленин (повторяя Тургенева[117]) спрашивал однажды Кржижановского[118]: "Знаете, какой самый большой порок?" Кржижановский не знал. - "Быть старше 55 лет". Сам Ленин до этого "порока" не дожил .. .

В Blois (Loir-et-Cher), в округе С. Chautemps119, выборы дали вождю Front Paysan[120], Dorgeres[121], 6 760 голосов, радикалу - 4 848 г. Предстоит перебаллотировка. Chautemps получил в мае 1932 г. 11 204 голоса и был избран в первом туре Замечательно симптоматичные цифры! После 6 февраля 1934 г. я говорил, что начинается период французского радикализма и с ним вместе Третьей республики. Крестьяне покидают демократических болтунов и обманщиков. Большой фашистской партии, по образцу наци, во Франции ждать нельзя. Достаточно, если Доржересы подкопают в разных местах "демократию", - в Париже найдется кому опрокинуть ее.

Муниципальные выборы обнаружат несомненный упадок радикализма. Часть избирателей уйдет вправо, часть влево - к социалистам. Эти последние кое-что потеряют в пользу коммунистов: сведут ли социалисты баланс с плюсом или минусом, трудно предсказать, во всяком случае, изменение вряд ли будет очень значительным. Радикалы должны потерять много. Коммунисты, несомненно, выиграют. Выиграет крестьянская реакционная демагогия. Но цифры муниципальных выборов лишь в чрезвычайно ослабленной степени отразят более глубокий и более динамичный процесс отхода мелкобуржуазных масс от демократии. Смелый военный толчок фашизма может обнаружить, насколько далеко зашел этот процесс, - во всяком случае, гораздо дальше, чем кажется рутинерам парламентаризма. "Вожди" рабочих партий и синдикатов ничего не видят, ничего не понимают, ни на что не способны. Какая жалкая, невежественная, трусливая братия!

15 июля 1885 г. Энгельс писал старику Беккеру[122]:

"Вы совершенно правы, радикализм изнашивается с необыкновенной быстротой. Собственно, осталось износиться только самому Клемансо. Когда придет его черед, он потеряет целую груду иллюзий, прежде всего ту, что в наши дни можно управлять буржуазной республикой во Франции без того, чтобы красть самим и давать украсть другим"[123].

А доброжелательный Temps все еще сотрясается от неожиданности при каждом новом финансовом скандале!

Маркс и Энгельс долго ждали, что Клемансо не остановится на программе радикализма, - он казался им для этого слишком критическим и решительным, - а станет социалистом. Клемансо действительно не удержался на позиции радикализма (созданного специально для людей, как Herriot), но отошел от нее не к социализму, а к реакции, тем более цинической, что не прикрытой никакими иллюзиями, никакой мистикой

Главным тормозом, помешавшим Клемансо (как и многим другим французским интеллигентам) двинуться от радикализма вперед, был рационализм. Ограниченный, скаредный, плоский рационализм стал давно бессилен против церкви, но зато превратился в надежную броню тупоумия против коммунистической диалектики. О рационализме Клемансо я когда-то писал, надо будет разыскать.[124]

Раковский был, в сущности, моей последней связью со старым революционным поколением. После его капитуляции не осталось никого. Хотя переписка с Рак[овским] прекратилась по цензурным причинам - со времени моей высылки за границу, тем не менее фигура Раковского оставалась как бы символической связью со старыми соратниками. Теперь не осталось никого. Потребность обменяться мыслями, обсудить вопрос сообща давно уж не находит удовлетворения. Приходится вести диалог с газетами, т. е. через газеты с фактами и мнениями. И все же я думаю, что работа, которую я сейчас выполняю - несмотря на ее крайне недостаточный, фрагментарный характер, - является самой важной работой моей жизни, важнее 1917 г., важнее эпохи гражданской войны и пр.