Валентина Мухина-Петринская - Когда я была маленькой

Это произошло весной 1919 года. В городе шла спешная эвакуация. Белогвардейцы, подойдя с юга, уже поливали шрапнелью окраинные улицы.

Должна была эвакуироваться и тетя Леля. Она была коммунистка.

Мама лежала вся красная и бредила: она болела сыпным тифом. Тетя Леля молча смотрела то на нее, то на детей. Нас было трое: самая старшая я, шестилетняя Лика и трехлетний братишка Вовка. От страха нам хотелось плакать, но мы крепились и только сопели.

— Не бойтесь, я вас не оставлю, — со вздохом сказала тетя Леля и стала снимать с себя демисезонное пальто, надетое в дорогу, а старательно упакованный чемодан небрежно сунула под кровать.

Леля была смелая, веселая и талантливая. Она писала революционные стихи, которые заучивались наизусть молодежью всего города. Ее поэму «Маскарады» отпечатали в местной типографии на рулонах обойной бумаги, разрезанной вдоль. Когда Леля читала ее со сцены в Народном доме, то специально выделяли товарищей поддерживать поэму, как шлейф. Она и пела хорошо, у нее было драматическое сопрано.

Тетя Леля — папина сестра. Отец был очень способный, рабочий-самоучка. Его познаниям все удивлялись, а ведь он никогда не ходил в школу, разве что в церковноприходскую, где его научили лишь читать, писать и считать. Зато сестре он помог получить образование. Леля закончила местную гимназию.

Отец ушел на гражданскую войну. Вот почему мы остались на тетю Лелю в этот час.

— Милая, милая тетечка, что же ты теперь будешь делать? — спросила я, дрожа.

— Идем разогревать обед, — спокойно ответила тетя Леля и, поправив перед зеркалом волосы, ушла на кухню. Волосы у нее были чудесные: густые, волнистые, самого чистого золотистого оттенка, хотя она никогда их не мыла ромашкой, как другие девушки. Она заплетала их в две толстые косы, которые спуcкались ниже пояса.

Только мы сели в коридоре обедать, как в крыше что-то засвистело, завыло и грохнуло: шрапнель вывернула целый железный лист.

— Не пообедаешь по-человечески, — буркнула тетя Леля и, схватив тарелку с супом, перешла доканчивать обед на большой сундук в прихожей, а мы бегом за ней, каждый со своей тарелкой. Помню, как я удивилась, заметив, что тетя побледнела. Совсем не похоже было, что она испугалась.

После обеда, когда мы перемыли посуду, тетя Леля села возле мамы и попыталась напоить ее молоком. Мне она велела занимать ребят. Но я дала им игрушки, а сама выскользнула на улицу.

Мы жили на площади Революции (прежде она называлась Дворянской), угловой кирпичный дом направо. Еще два года назад он принадлежал купцу Шемякину. У него было много таких домов, он их сдавал внаем, теперь ему оставили только один, остальные национализировали. Площадь была красивая, много света, цветущих акаций и старых тенистых лип. В конце ее за Шемякиным взвозом сверкала на солнце Волга. По ней обычно шли пароходы, баржи и парусные лодки. Но в тот час река выглядела пустынной. На улицах тоже ни души, даже собаки куда-то попрятались. Меня поразила эта тишина. Что-то гнетущее чудилось в ней. Только теперь я заметила, что стрельба уже прекратилась.

Вдруг я увидела, что по Красной улице, впадающей в площадь, двигались солдаты. Они шли молча, словно вырастая из земли, в облаках пыли.

Впереди развевалось трехцветное знамя…

Я вскрикнула и опрометью бросилась домой, крича: "Белые, белые!" Ребята заревели, но тетя Леля успокоила нас:

— Не быть им здесь долго, наши их выгонят, не бойтесь. Красная Армия недалеко. Это лишь временное отступление.

Нахмурив лоб, она озабоченно добавила:

— У Маруси сорок один и три десятых…

Мама тихо бредила: "Колокольчики, ох, как же, как хорошо звенят колокольчики". От нее так и пышет жаром.

— Какое несчастье, что она сейчас заболела, — прошептала тетя Леля.

Когда стемнело, мы тщательно завесили окна и зажгли лампу электростанция в полном составе эвакуировалась.

Лика и Вовка не хотели больше играть, но и не капризничали, присмирели и все жались к тете Леле. Они боялись.

Вечером зашел Шемякин, принаряженный, как на пасху. От него разило спиртом, глаза были мутны. Не спрашивая разрешения, он прошел по комнатам, топоча сапогами.

— Запустили дом-то мне, — проворчал он, — известное дело, не привыкли в таких хоромах жить. Придется вам перебраться в прежнюю.

Заметив, что тетя Леля морщится от запаха спирта, он объяснил нагловатым тоном:

— Извините, барышня, выпил на радостях, по поводу благополучного вступления.

У Шемякина была очень странная манера раздвигать пальцы рук, как веер.

— А вы, значит, не успели смыться, Елена Ефимовна, — подмигнул он тете Леле.

— Вам что угодно? — холодно осведомилась тетя Леля.

— Да ничего, зашел дом поглядеть. А вы… как бы вам беды не было, барышня. Ведь все в городе про ваши подвиги знают.

Он медленно развернул свои «веера». С его красного, пористого носа капал пот.

— Мне некогда, у меня больная…

Тетя Леля ушла. Я смотрела на объявившегося домовладельца.

— Гордая, — прошипел он вслед тете, — а чем гордиться-то? Из самой что ни на есть простой семьи — мастеровые. Тьфу! Погордишься ты у меня! — Показав еще раз «веера», он быстро скрылся.

Я уже хотела запереть калитку, когда во двор скорыми шагами вошел, почти вбежал, высокий стройный офицер: Золотые погоны горели на его плечах. Я было попятилась, но офицер, радостно смеясь, поднял меня на руки и расцеловал в обе щеки. И я узнала Костю Танаисова.

Отец Кости был инженером по строительству маяков, а мать, Софья Кондратьевна, преподавала французский язык в гимназии. Там она и обратила внимание на Лелю. Софья Кондратьевна восхищалась Лелиными способностями, красотой, волосами. Она учила Лелю играть на рояле, следила за ее успехами во французском языке, давала читать книги из своей библиотеки.

Единственный сын Танаисовых с детства мечтал стать архитектором. Он иногда шутил, что отец уже построил все маяки и потому ему остается возводить здания. Но Косте не пришлось строить. Только он закончил политехнический институт, как началась империалистическая война, и он пошел на фронт защищать "веру, царя и отечество". Всю войну он прошел офицером, а в январе семнадцатого года его ранили где-то в Галиции, очень тяжело. После госпиталя он приехал домой на поправку. Уже тогда, в ноябре, начались их споры с тетей Лелей.

Константин был старше Лели года на три. Они с детства очень привязались друг к другу. Даже разность убеждений не пошатнула этой детской любви, но теперь они при каждой встрече спорили.

Костю угнетала "братоубийственная бойня". Он говорил, что прежде всего надо сделать хорошими самих себя, а пока люди плохие, при любом строе будет плохо. Тетя Леля пожимала плечами: "Ты идеалист!"