Ричард Пайпс - Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917

Первая часть, «Агония старого режима»,описывает гибель царизма, кульминацией которой явилось восстание Петроградского гарнизона в феврале 1917 года, не только в удивительно короткий срок свергшего монархию, но и разорвавшего в клочья саму социальную и политическую ткань государства. Тем самым это исследование служит продолжением моей книги «Россия при старом режиме», в которой прослеживается развитие российского государства и общества от момента зарождения до конца XIX столетия.

Вторая часть книги, «Большевики в борьбе за власть»,повествует о том, как партия большевиков захватила власть сначала в Петрограде, а затем и в губерниях Великороссии, установив по всей территории однопартийный режим с присущими ему аппаратом подавления и централизованной экономической системой.

Третья часть, «Россия под большевиками»,охватывает период гражданской войны; в ней рассматриваются процесс отделения и присоединения вновь приграничных территорий, международная деятельность советской России, культурная и религиозная политика большевиков и коммунистический режим в том виде, какой он принял в последний год ленинского руководства.

Невозможно переоценить трудности, встающие на пути историка, взявшегося за столь сложную и обширную тему. Однако трудности эти проистекают вовсе не из-за нехватки источников, как обычно полагают: при всей труднодоступности определенной доли документов (в особенности тех, которые обнажают кухню большевистских резолюций) материалов, по сути, более чем достаточно, и уж во всяком случае их больше, чем способен переварить один человек. Проблема историка заключается скорее в том, что русскую революцию, как одну из составляющих нашего времени, трудно оценивать хладнокровно. Советское правительство, контролировавшее основной корпус источников и начальствовавшее над историографией, желало, чтобы его источник легитимности — революция — описывался сообразно его же установкам. Десятилетиями целеустремленной подачи исторических событий оно сумело не только установить каноны описания событий, но и определить их выбор. Среди многих тем, запретных для историографии, — роль либералов в революциях 1905 и 1917 годов, заговорщический характер большевистского октябрьского переворота, категорическое неприятие большевистского режима через полгода после прихода его к власти всеми классами, включая и рабочих, отношения большевиков с Германией в 1917—1918 годах, военная кампания, направленная против русской деревни в 1918 году, и голод 1921 года, унесший более пяти миллионов жизней. Поэтому, приступая к созданию научной истории русской революции, исследователю предстоит не только переработать гигантскую массу фактического материала, но еще и сбросить с себя ту смирительную рубашку, в которой семьдесят лет содержала историческую науку официальная историография. Впрочем, в этом отношении Россия не составляет исключения. Во Франции тоже долгое время революция служила в основном пищей для политической полемики: научная кафедра по изучению ее истории была учреждена в Сорбонне лишь в 80-х годах прошлого века, то есть по прошествии целого столетия, во времена Третьей республики, когда на события 1789 года уже стало возможным взирать несколько отвлеченно. Но споры так и не утихли.

И все же при самом научном подходе истории современных революций не могут быть свободны от личных оценок: мне не приходилось читать исследований по французской или русской истории, которые не выдавали бы со всей очевидностью, несмотря на все заверения авторов в беспристрастности, на чьей стороне лежат их симпатии. И причину этого не приходится искать далеко. После 1789 года революции поставили самые жгучие этические вопросы: должно ли разрушать создававшиеся веками и испытанные временем современные институты ради новых идеальных систем; оправданно ли жертвовать благополучием и даже жизнью людей нынешнего поколения ради поколений грядущих и можно ли вообще превратить человека в идеальное существо, кладезь одних добродетелей? Закрывая глаза на эти вопросы, поднятые Эдмундом Бёрком уже два столетия назад, не разглядеть и не понять чувств и побуждений, которые двигали и теми, кто творил революции, и теми, кто противился им. Ибо в конечном счете топливом революционных пожаров, разгоравшихся после 1789 года, служила не политика, а вера.

Таким образом, научный подход требует от историка критической оценки источников и честного отношения к фактам, в них почерпнутым. Но это вовсе не означает этического нигилизма, то есть позиции восприятия происходящего как неизбежного и должного и, значит, стоящего за пределами добра и зла, — позиции, которую занимал Бердяев, утверждавший, что судить о русской революции можно не более, чем о наступлении ледникового периода или о падении Римской империи. Но русскую революцию произвели не слепые силы природы и не безликие массы, а вполне реальные личности, преследовавшие свои интересы. При всех стихийных чертах она явилась результатом преднамеренных действий, и потому не может не подвергаться оценке.

В последнее время некоторые французские историки призывают положить конец спорам о причинах и смысле Французской революции, объявив их «исчерпанными». Но явление, ставящее перед нами столь фундаментальные философские и моральные вопросы, неисчерпаемо. Ибо спор идет уже не только о том, что произошло в прошлом, но и о том, что может случиться в будущем.

Ричард Пайпс Чешэм, Нью-Хэмпшир, май 1989 года

В предисловии к автобиографической повести «Эшенден, секретный агент» Сомерсет Моэм объясняет, почему он предпочел описать события в литературной, а не в строго документальной форме: «Факт — плохой рассказчик. Он приступает к рассказу наудачу, как правило, задолго до начала, бредет как попало, перескакивает с пятого на десятое и обрывает на полуслове, не дойдя до завершения... Рассказу нужна основа. Основа рассказа — это, конечно, его сюжет. Сюжет обладает некоторыми неотъемлемыми свойствами. Он имеет начало, середину и конец... Это значит, что повествование начнется в определенном месте и в определенном месте закончится» 1.

Для историка непозволительная роскошь подгонять события под основу сюжета, и поэтому его повествование может и не иметь четкого начала и явного финала. Оно начинается произвольно и обрывается незаконченным.

Где начало русской революции? Петр Струве, ведущий либеральный публицист начала века, анализируя крушение Российской империи, приходит к выводу, что предпосылки гибели были заложены уже в 1730 году, когда императрица Анна Иоанновна преступила обещание придерживаться тех конституционных ограничений, которые аристократия навязывала ей условием вступления на трон. Существуют достаточно веские основания, чтобы полагать началом революции неудачную попытку восстания декабристов в 1825 году. Во всяком случае в 70-е годы XIX века революционное движение в России было уже вполне оперившимся; и вершители революции 1917 года видели в радикалах 70-х годов своих предтеч.