Евгений Трубецкой - Воспоминания

Помню, например, как в голодный 1891 год я рассказывал ему со слов одного сельского хозяина про посев озимого в одной из наших южных губерний. Хозяин был поражен тем, что все брошенные на землю зерна тотчас приходили в движение и словно куда то шли. Нагнувшись, он понял, что это — стая голодных муравьев уносит зерна в свои норки. — Дойдя до этого места рассказа я был совершенно потрясен видом Соловьева — его большими, остановившимися от ужаса глазами и искривленными губами. — «Что с тобой», спросил я испуганно. Ответа не последовало, но я тут сам вдруг понял, что вид [195] движущегося и как бы куда то идущего поля, о котором я рассказывал так просто, действительно граничит с чудесным и наводит мистический трепет. — Выражение лица Соловьева было мне вполне понятно. Он видел в голоде 1891 года своего рода казнь египетскую, ниспосланную свыше за грехи России. Никто другой не мог так, как он, по самому неожиданному поводу заставить ощутить непосредственную близость чудесного. Более того, в общении с ним всегда, бывало, чувствуешь, что самая граница чудесного и естественного снята. — То Вы испытывали благоговейный трепет перед чудесным явлением Божией правды и суда, то наоборот, — жуткое ощущение вторжения темных, сатанинских сил в человеческую жизнь.

То «ощущение духа», которое вызывалось обликом Соловьева, — совсем иного рода, чем то, которое заставлял переживать Лопатин. Во впечатлении личности Соловьева сказывалась одному ему присущая мощь. И самое отношение к духу у него было иное: весь его пафос был совершенно другой, чем у Лопатина. Ему был органически чужд лопатинский индивидуализм самодовлеющей душевной субстанции. Человеческий индивид интересовал его не сам по себе, не в его отдельности, а как часть соборного целого, как член Богочеловеческого организма Христова. Лишь во вселенском целом этого организма признавал он субстанциональное, существенное содержание, а не в изолированном человеческом индивиде. — Он живо чувствовал то преувеличение и извращение истины, которое заключалось в крайностях лопатинского индивидуализма. И это расхождение вызывало частые споры между друзьями, споры со стороны Соловьева иногда и шуточные по форме, но всегда серьезные по существу.