Евгений Анисимов - Дворцовые тайны

Вся нарядная, праздничная придворная жизнь, подобострастие окружающих разом пресеклись для Шувалова 25 декабря 1761 года, когда на его руках умерла императрица Елизавета. Но, утратив власть, он получил свободу и покой, к которым давно стремился. Позже, из-за границы, он писал сестре: «Если Бог изволит, буду жив и, возвратясь в свое отечество, ни о чем ином помышлять не буду, как вести тихую и беспечную жизнь, удалюсь от большого света… не в нем совершенное благополучие почитать надобно, но собственно в малом числе людей, родством или дружбою со мной соединенных. Прошу Бога только о том, верьте, что ни чести, ни богатства веселить меня не могут».

И это не пустые слова, не жеманство экс-фаворита. Как мы видели, Шувалов думал так и во времена своего могущества. Несомненно, им владели популярные тогда идеи так называемого «философского» поведения: комфортабельная, спокойная жизнь в богатом имении, на лоне природы, в окружении друзей, умных собеседников, ценителей вечного и прекрасного. Но, кроме дани моде, здесь было и искреннее стремление выскочить из беличьего колеса жизни, укрыться от суеты.

На это есть подходящая к случаю русская пословица: «Не было бы счастья, так несчастье помогло». После смерти Елизаветы к власти пришел Петр III, потом на престоле оказалась Екатерина II. Обер-камергер покойной царицы ей был совсем не нужен, да и не доверяла Екатерина Шуваловым. Поэтому она не возражала, когда Иван Иванович отпросился пожить за границей. Он провел там семь лет, побывал в любимой им Франции, гостил у своего давнего заочного приятеля Вольтера, прослыл в Париже просвещеннейшим русским вельможей. Он жил в благословенной Богом Италии, поражая всех утонченной воспитанностью, образованностью. На своей вилле он принимал и устраивал русских художников — выпускников любимой им Академии. Он скупал картины, одну другой лучше. Потом сотню шедевров кисти Тициана, Рембрандта, Веронезе и других гениев он подарил Академии художеств. Позже эта изумительная коллекция стала основой собрания живописи Эрмитажа. Шувалов заказывал многочисленные слепки с античных шедевров и отсылал их в Академию, чтобы русским талантливым мальчикам и юношам было с чего учиться искусству ваяния.

Вернувшись в Россию, он остался холост и вел тихую жизнь среди картин и книг, как и мечтал, когда покидал в 1761 году императорский дворец. Исполнилась и другая его мечта — его окружали друзья. В своем доме Шувалов создал первый литературный салон. «Светлая угловая комната, — вспоминал современник, — там, налево, в больших креслах у столика, окруженный лицами, сидел маститый, белый старик, сухощавый, средне-большого росту в светло-сером кафтане и белом камзоле. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его с красивою отделкою в тонкостях и тонах… Лицо его всегда было спокойно поднятое, обращение со всеми упредительное, веселовидное, добродушное.»

За обеденным столом Шувалова собирались его близкие друзья: поэты Гаврила Державин, Иван Дмитриев, Осип Козодавлев, Ипполит Богданович, адмирал и филолог Александр Шишков, переводчик Гомера Ермил Костров и другие — люди незаурядные, талантливые. Здесь была вся русская литература, как потом, в XIX веке, она порой сосредоточивалась в книжной лавке Смирдина или в гостиной Панаевых. Всем было уютно и покойно в доме Ивана Ивановича. Он любил друзей, нуждался в их участии и внимании. После «извержения» из дворца он написал сестре: «Приобресть знакомство достойных людей — утешение мне до сего времени неизвестное. Все друзья мои или большею частию были раньше друзьями только моего благополучия, теперь они — собственно мои…»

Когда умерла Елизавета, Шувалову было тридцать пять лет. Он дошел до перевала — середины своей жизни. И оставшуюся половину жизни, отмеренной ему судьбой, — ровно тридцать пять лет — Шувалов прожил так, как и мечтал, без прежней суеты и придворных интриг, в свое удовольствие. Ему можно позавидовать. Он наслаждался уединением, искусством, поэзией, много путешествовал.

Шувалов умер осенью 1797 года. «При всем неистовстве северной осени, петербургской погоды, холода и грязи, — писал Тимковский, — умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего, что было тогда в Петербурге из Московского университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый гроб Мецената.»

При жизни ему сопутствовала слава добрейшего, честнейшего, умнейшего человека. Никто не может отнять у него этой славы и после смерти. Он удостоился того, о чем мечтает каждый Меценат: имя его, вплетя в свои стихи, обессмертил великий поэт:

Или:

Летом 1761 года, возвращаясь в Петербург из Петергофа, где находился тогда двор императрицы Елизаветы Петровны, Ломоносов остановил коляску, вышел на опушку леса и задумался. Это была не первая его поездка с прошением о назначении его ректором университета в Санкт-Петербурге. И всякий раз он получал уклончивые ответы сановников императрицы, а фактически — отказ. Стояло лето, пели птицы, в траве под ногами стрекотал кузнечик. И сами собой родились стихи:

Горечью проникнуты эти строки. Несмотря на всеми признанный талант и огромное самомнение, Ломоносов должен был унижаться, смиренно кланяться — и зачастую без толку… И это ему не нравилось.

Всякое унижение, привычное для выходцев из народа, да и для господ, было вдвойне неприятно Михаилу Васильевичу Ломоносову. Дело не только в его амбициозном характере, но и в происхождении. Он родился в 1711 году под Холмогорами, в деревне Денисовке, и был потомственным помором. Это особая порода русских людей. Некоторые ученые считают поморов отдельным народом, подобно донским казакам, так разительно отличались они от прочего российского населения. На Севере не было рабства, здесь ценились предприимчивость, удачливость, фарт. Характеры людей, уходивших в Северный Ледовитый океан за морским зверем, закалялись в тяжкой борьбе с морской стихией. В океане надеяться можно было только на себя, на свой корабль и Николу Угодника, икону которого, если не давал хорошей погоды, спускали за борт в воду на веревке — в наказание. «Упрямка», настойчивость великого ученого, как и его необузданность, — от поморской крови в его жилах. У поморов не было страха и перед иноземцами, иноверцами. Немецкая слобода в Архангельске, где жили купцы, моряки из разных стран, была не меньше Московской. Неробкие от природы, поморы постоянно общались с иностранцами, они совершали плавания в Норвегию, куда возили вологодский хлеб.