Олег Платонов - Николай II в секретной переписке

Душка, посылаю Тебе всю мою любовь; грустно, что ничего здесь нельзя достать. Вышиваю покрывала на аналои и воздухи, когда глаза позволяют, а то вяжу чулки, но скоро конец шерсти, которую привезла. Здесь нельзя достать, только грубая и дорогая. Шура Петровская [1221] выучилась сапоги шить и продает их теперь; она с детьми брата теперь (он оставил полк, как почти все остальные), но их выгоняют из дома. Сандру [1222] она видела раз, впечатление больной женщины. В. Чеботарева [1223] оставила лазарет. Вильчковские в Ессентуках. Дети получили от их няни письмо из Англии — с октября месяца первое письмо оттуда. Ну, какие глупости во всех газетах о Татьяне стали писать [1224]. Где епископ Исидор? Как здоровье доктора — Твоего спасителя [1225], видаешь ли Ты его? Сердечный привет добрым родителям, храни их Бог. Так хотелось бы Тебе что-нибудь интересное написать, но ничего не знаю.

Маленький носит фуфайку в комнатах, девочки валенки; я знаю, как Ты бы грустила, смотря на нас; мы 7 это говорим и Тебя вспоминаем. Татьяна получила письмо от Равтопуло из Москвы. Вообще письма часто не доходят. Если Ты уже читала “Притчи Соломона”, то теперь надо читать “Премудрость Соломона”, найдешь много хорошего там. Люблю уроки Закона Божьего с детьми, читаем Библию, говорим, читаем описание жизни Святых, объяснение Евангелия, изречения, объяснения молитв, службы и т.д. Добрый Седнев только что мне принес чашку какао, чтобы согреться, и Jimmy просит. Родная, когда с четками молишься, какую молитву читаешь Ты на 10-е? Я разные, Отче наш, Богородица, Царю Небесный и т.д., но не знаю, верно ли так, или нужно одну особенную повторять. Искала в книгах и нигде не нашла. Знаю только, что Г.И.Хр.С.Б. [1226], помяни мя, грешную. Так тянет в церковь, позволили в двунадесятый праздник, так что надеюсь 2-го февраля [1227]. А 3-го попрошу за Тебя у Раки молиться [1228]. За здоровье болящей Анны. Чемодуров мне это устроил. Потом буду дальше писать.

Ты лучше сожги мои письма, вдруг придут к Тебе и будут рыть в Твоих вещах. Что бедный <...> Как муж Нины [1229] Сашка [1230]? Священник [1231] этот, энергичный, преданный, борется за правду, очень милое лицо, хорошая улыбка, худой, с серой бородой и умными глазами. Исповедались у него в октябре, но говорили больше об общем положении. Он известен среди хороших людей, потому его от нас убрали, но может быть и лучше, так как он может больше делать теперь. Епископ за нас, и Патриарх в Москве тоже, и большая часть духовенства.

Будь осторожна со всеми, кто приходит к Тебе. Я очень беспокоюсь о “Bitter” [1232] — он издает ужасную газету и писал столько гадких пьес — грязных, и книг. Ничего серьезного при нем не говори. Люди будут стараться как прежде окружать Тебя, — я не говорю о Твоих настоящих друзьях, честных людях, — но из-за своих личных выгод будут пользоваться Тобою и опять прятаться за Твою спину. Тогда услышат о Твоем имени и начнут снова Тебя преследовать. “Bitter” — настоящий большевик. Ломаю себе голову, что Тебе послать, так как здесь ничего нет. Масса наших рождественских подарков были все нашей собственной работой, и теперь глаза должны отдохнуть. Сегодня 24-го — 19 градусов и теплее, говорят. Как я тронута, что кн. Эристова так мило говорила про образа. Шлю ей и сыну сердечный привет, пускай он нам напишет, что он теперь делает Одна попадья увидела во сне, что Иртыш был совсем черный, потом стал светлее, из середины показался человек — в сиянии; все в Тобольске говорят об этом сне и видят в нем будущее России. Люди милые здесь все больше киргизы. Сижу у окна и киваю им, и они отвечают, и другие тоже, когда солдаты не смотрят. Оказывается, много разграбили в большой церкви [1233] Зимнего Дворца. Из ризницы, там богатые, ценные старинные образа были (и масса наших в маленькой комнате около ризницы) и в Гатчинской церкви тоже. Это ужасно. Знаешь, портреты моих родителей, “Father” совершенно уничтожены, кажется, русский шлейф (несколько) и 12 платьев тоже. Это ужасно, что церковь не пощадили; думают, что санитары лазарета Зимнего Дворца показали им все.

24-го. Спасибо милая, родная за открытку от 12-го. Сегодня получила. Рада, что получила весточку через Эристова. Так радостно иметь известия. Ужасно хочу Тебе сегодня стихи срисовать на березовой коре, если глаза позволят. Был только что урок с Татьяной, теперь надо вставать, и урок с Мари. Говорят, что поганцы в Смольном запаслись многим, так что не будут голодать, и им все равно, что в Петрограде умирают с голода. Зачем Х. деньги дал, лучше было бы их бедным раздать. Буду их прятать на “черный день”. Были минуты — <...> люди ждали уплаты в магазинах и наши люди 4 месяца не получали жалование, потом прислали. Но и солдаты не получали то, что полагается: тогда пришлось из наших денег взять, чтобы их успокоить. Это все мелочь, не большая неприятность для коменданта, он имеет наши даньги. Не говори другим об этом. Пока не упразднили гофмаршальскую часть, но хотели теперь, тогда не знаем, как будет; но ничего, Господь поможет, и нам здесь хорошо, и все есть, что нужно.

Не знаю, что с бедной Ливадией [1234] делают, много политических арестованных, которых освободили, живут там. Не знаешь, где дорогой Штандарт. Боюсь спросить. Боже, как я за Тебя страдала, что Ты жила на Полярной Звезде Какой ужас ее так увидать [1235]. Можешь ли мой мелкий почерк читать. Не могу о яхте вспоминать, невыносимо больно <...> Вот нашли “paper knife” [1236] из мамонтовой кости, не очень хороший, но все-таки здесь сделанный и, может быть, Тебе пригодится. Скорей нарисовала Тебе карточку — и на березе тоже, очень торопилась, так что прости, что они не лучше вышли. Вот, кажется, уберут нашего комиссара (our jailer, un ex-forcat) [1237], и мы этому очень рады, его помощник уедет с ним, ужасный тип, они вместе в Сибири сидели, комиссар 15 лет [1238]. Солдаты это решили, и слава Богу, оставляют нам нашего коменданта. Все от солдат зависит. Могла бы больше писать, но все-таки боюсь. Надеюсь, он Тебе благополучно доставит. Сейчас маленький придет на урок, я лежу, так как 6 часов, дрова трещат в камине — очень уютно, но мало греют. Говорят, что теплее на улице и что ветер затих. Прохожу с Алексеем объяснение литургии, даймне Бог уменье учить, чтобы на всю жизнь осталось у них в памяти, чтобы им было в пользу и для развития души. Все-таки везде невежественность большая. Жалею, что письмо мало интересное. Вчера пили чай в их маленькой уборной. Уютно, что все так близко живем и что все слышно. Мне надо письмо кончать, тогда он завтра утром получит — надеемся его увидеть из окна [1239].

Милая, родная моя душка, Господь с Тобою, благословляю Тебя, нежно целую, все мои Тебя целуют и посылают “much love” [1240]. Господь поможет. Помнишь, что я Тебе в 1914г. сказала про Германию. Вот теперь там начинается то же, что у нас. Чем хуже там, тем лучше, светлее будет у нас, это мое чувство, этим спасемся. Но Ты понимаешь тоже, что переживаю, не имея известия от брата, и что впереди <...> он тоже про нас ничего не знает. Если я думаю, что маленький будет тоже так страдать, как мы (а потом Англия), хотя наш друг сказал, что нам ничего не будет, так как я оттуда, но здесь еще так страшно плохо. Стараюсь мысли отгонять, чтобы от отчаяния покой душевный не потерять. Боюсь за моих там, что будет. И Ты, родная, помолись за мою маленькую старую родину, — и, знаешь, за эти годы, все, что мне в жизни дорогого — заставляет меня страдать “home, new home” [1241], ты отрезана от всех. Доверяю всех в Ее святые руки, да покроет Она всех своим омофором. Благодарю день и ночь за то, что не разлучена со своими собственными 6 душками, за много надо благодарить, за то, что Ты можешь писать, что не больна, храни и спаси Тебя Господь, всем существом за Тебя молюсь, а главное, что мы еще в России (это главное), что здесь тихо, недалеко от раки св. Иоанна. Не удивительно, что мы именно здесь. Прощай, до свиданья, моя дочка любимая, горячо целую, как люблю.