Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)

— О! Это ведущая ось нашей партии — партии каде, или, как теперь принято нас именовать, угождая духу времени, — партии "Народной свободы". Ариадна Владимировна — бессменный секретарь нашего цека. Правая рука Павла Николаевича. Впрочем, судя по некоторым данным, между ними за последнее время пробежала черная… кошечка, скажем мягко. Причины? Боюсь, что обычные… — Тут он коснулся перстами сердца. — То есть, обычные, какие устанавливаются между обожаемым шефом и обожающей его помощницей, вернее бессменной спутницей и оберегательницей. Ариадна Владимировна — дама очаровательнейшая. Но… единовластная! А что касается шефа нашей партии, Павла Николаевича Милюкова, то… — Тут Кошанский в некотором затруднении покосился на Володю. — Как бы это вам изъяснить?.. То я бы сказал, — парафразою, конечно, как вы сами понимаете! — его в высшей степени стимулирует присутствие нравящейся ему особы женского пола. В высшей степени! Мне однажды пришлось наблюдать его в таком… если можно так выразиться, "транс амурёз". Я приглашен был к графине Паниной. Вечер узкого круга. И я прямо скажу: в обществе нравящейся ему особы наш глубокочтимый Павел Николаевич становится несколько забавен!

Сказав это, Кошанский не приминул сделать опасливую, обращенную ко всем оговорку:

— Господа! Я знаю, что я здесь — среди своих, и если я, как-то неожиданно для самого себя, коснулся попутно этой, так сказать, "сфер интим", то я надеюсь…

Его успокоили, и он продолжал.

— Прежде всего, он возле избранной им дамы прямо-таки пунцовеет лицом. Я бы сказал, до помидорной — простите за вульгарное уподобление! томатной пунцовости. А это, при его свинцовой седине, с гладким, косым зачесом, при его седых, этак вот распушенных, ну, словом, «милюковских» усах на круглом лице, сразу и неприятно, я бы сказал, кидается в глаза! Затем, как все, вероятно, вы знаете, он — приземист, коренаст и невысокого роста. Так вот, возле дамы, за которою он ухаживает, Павел наш Николаевич то и дело приподнимается на цыпочки и этак кочетком, кочетком — вокруг нее!

Анатолий Витальевич змеевидным движением руки попытался даже изобразить эти движения Милюкова вокруг обольщаемой им особы.

Шумный хохот Сычова заставил его вздрогнуть. В негодующем недоумении он прервал свой рассказ. Замкнулся. Потом достал папироску и, собираясь закурить, направил свои шаги на веранду.

Шатров остановил его:

— Полноте, Анатолий Витальевич! Не надо обижаться. Панкратий Гаврилович — человек непосредственный. А вы так красочно изображаете… Так что вините свое искусство рассказывать!

Эта маленькая, но в самую, что называется, точку попавшая лесть успокоила Кошанского. Да и всем хотелось прослушать личные его впечатления от Московского совещания, и его упросили продолжать.

А Сычов, утирая огромным платком слезы смеха, даже попросил у него прощения:

— Вы на меня не сердитесь, на старика! Комическое люблю до смерти… А вы так это изобразили… И чудно показалось: Милюков, Милюков! Царьград хотел отнять у турок. Глава такой, можно сказать, партии — и вдруг это вокруг мадамы — петушком, петушком!

И опять затрясся в смехе, но на этот раз уже беззвучном.

Покусывая губы, отвернувшись от Сычова, Кошанский спросил — как бы нехотя и принуждаемый лишь вежливостью к продолжению своего рассказа:

— Да, так о чем же я начал было? Простите, отвлекся!

Опередил всех Володя:

— Про Корнилова вы начали рассказывать.

Прогудел и Сычов:

— Вот, вот, расскажите-ка нам лучше про Корнилова! Не знаю, как кто, а я про себя, не таясь, скажу: моя последняя надежда! Как-никак, а верховный главнокомандующий всех русских армий: двенадцать миллионов штыков у него в руках!

Кошанский усмехнулся:

— Ой ли?.. В том-то и дело, что не в руках, а… отбились от рук! Мне же самому, из его уст довелось слышать на Московском — с кровавой слезой возопил генерал: развал армии — полный. Наступать не хотят: кончай войну! Братание. Наши и немцы выходят из окопов с белыми флагами. Обмен: те — нашим электрический фонарик карманный, наши — им так называемую буханку хлеба… И так далее… Офицеров, побуждающих наступать, убивают!.. А вы говорите: "в руках!" Что вы?!

— Знаю все. Знаю, что на фронте творится. Хотя на Московском государственном и не был, а газеты и мы, провинциальные сидни, почитываем. Но я разве даром на его уповаю? Чать, я не мальчишка!.. Но я потому в его уверовал, что этот шутить не любит! Смертную казнь ввел на фронте? Ввел! Вымогнул-таки у Керенского, у Чхеидзев этих, у советов рачьих, казачьих и прочих там депутатов!.. Говорят, целыми ротами расстреливает. Полки к расстрелу приговаривает. По телеграфу. Вот это так!.. И не сомневаюсь: и в тылу введет смертную казнь! Пора и тыл оздоровить!

Вздохнув, отозвался отец Василий:

— Истинно!.. Пора, ох, пора!.. Мера, конечно, лютая, но что ж делать?! Иногда посмотришь, послушаешь на сходбищах этих, митингами именуемых, — и только руками всплеснешь: и это, думаешь, наш русский человек — издревле трудолюбивый, богобоязненный?!

— Пугачевщину забыл, поп?.. Разина запамятовал?

И, разом пресекши эти «воздыхания» и «сетования» своего родича, Шатров счел долгом хозяина восстановить права рассказчика.

— Господа! Что же это, в самом деле: "Расскажите, расскажите…", а не даем и слова вымолвить Анатолию Витальевичу! Вы уж нас извините, Анатолий Витальевич!.. Так что же вы — про Корнилова?..

Возобновляя повествование свое, Кошанский не преминул уязвить, хотя и отсутствующего, Кедрова:

— Вот, покинувший, к сожалению, наше скромное общество, друг ваш, Арсений Тихонович, изволил довольно непочтительно пошутить по адресу нашего верховного главнокомандующего: "Цветы, цветы… вынос…" О, нет! Здесь Матвей Матвеевич, уважаемый, допустил, мягко говоря… — Кошанский замялся, ища необидного слова, — допустил увлечь себя политическому пристрастию!.. Я ему возразил бы, возразил бы, как очевидец. Ибо, прежде всего, следую древнему правилу всякого порядочного юриста… — Здесь последовала латинская, с предварительным переводом, цитата, смысл которой попросту был тот, что пускай, дескать, провалится весь мир, лишь бы восторжествовала справедливость! — Да, действительно, цветов было много. У иной дамы из-за охапки цветов не видно было лица! Мало этого, авто генерала, ожидавшее его перед вокзалом, было полно букетов. Но…

Кошанский выдержал паузу. И когда убедился, что ждут, эффектно закончил:

— Что же сделал наш генерал? Он, и в довольно-таки жесткой манере, ему свойственной, приказал сейчас же убрать, все до единой, эти розы, азалии и гвоздики!.. "Я, говорит, не тенор! Я — солдат. Верховный главнокомандующий русской армии. Убрать все это! А вот георгиевский флажок на радиаторе — его оставьте. На это я имею право!.."