Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)

Дорогой мой, любимый мальчуган, спасибо, что часто пишешь. Только на днях получила длинное письмо, как славно получить от тебя весточку! ...В двенадцать мне позволят встать, и я буду сидеть за праздничным столом вместе со всеми — с д-ром Йенсеном, с Лив, Имми и Коре.

...Ты-то рад, что у тебя такие чудесные детки и ты снова будешь с ними, сможешь следить за их развитием изо дня в день. Это ведь не то, что ви­деться с ними раз в три месяца. Мне все кажется просто сном, что ты теперь будешь дома со мной и, такой довольный, уютно будешь поси­живать со своей длинной трубкой в рабочем кабинете, а потом, нара­ботавшись всласть и проголодавшись, спустишься к обеду, где тебя будет дожидаться твоя Ева-лягушонок, окруженная молодняком.

Целую тебя в губы, по которым я так соскучилась, привет от деток.

Твоя Ева-лягушечка».

«Любимая моя милушка Ева!

Получил твое славное письмо, где ты сообщаешь, что одолела свою лихорадку и будешь участвовать вместе со всеми в праздничной трапезе. Я было совсем перепугался, что ты так разболелась, а я и не знал ничего и не был с тобой. Наверное, у тебя было что-то вроде инфлюэнцы, и на­стоятельно тебя прошу быть теперь особенно осторожной, иначе ведь это может затянуться надолго, а тебе совсем не полагается хворать. Утеша­юсь надеждой, что твоя крепкая здоровая натура снова совсем вы­правит тебя.

Очень странно, но я никак не могу представить себе тебя по-настояще­му больной. Это у меня просто в голове не укладывается. Я, конечно, беспокоился, узнав, что ты болеешь и что у тебя сильный жар, я был опечален, но по-настоящему не испугался. А вот теперь понимаю, что дело было серьезное, а меня не было рядом, чтобы немного подбодрить тебя. Теперь я счастлив, что самое худшее позади и ты снова на ногах.

...Я несказанно рад, что снова буду с тобой, дома, и снова смогу распоряжаться своим временем. Нам будет просто невероятно хорошо».

После ухода доктора Йенсена, когда дети улеглись, я сошла в холл. Мама находила, что я «хорошая публика», как она выра­жалась, и поэтому часто по вечерам пела для меня одной. Она села за рояль и вынула Кьерульфа. Она спела мне мои любимые песни: «Течение реки», «Чудесная страна», «Уснуло дитя». Голос ее звучал по-прежнему чисто и сильно, и она радовалась этому. Но дыхание было тяжелее обычного. Так и вижу ее перед собой, освещенную лампой над роялем, в красном капоте, с небрежно заколотыми волосами, бледным, утомленным, но таким просвет­ленным лицом. Когда она пропела:

— я не смогла удержаться от слез, и она не стала продолжать.

«Успокойся, детка,— сказала она с улыбкой,— не принимай этого так близко к сердцу. Я ведь уже совсем здорова, и всем нам надо радоваться, теперь уже скоро приедет отец». Рука об руку мы поднялись наверх, чтобы лечь спать.

Мать так больше и не встала с постели. И песня та была по­следней, слышанной мною от нее. Снова поднялась температура, усилился кашель, и никак не проходила боль в боку. Чтобы не огорчать отца, она не писала ему и мне не позволяла: «Мы не должны лгать, а сказать, что я здорова, тоже нельзя, раз это не так. А зачем же мы будем его огорчать, у него и так довольно забот».

1 декабря она все-таки попросила Йенсена написать Нансену.

«Дорогой профессор!

Супруге Вашей, к сожалению, опять пришлось лежать в постели эти дни. Причина — катаральное состояние дыхательных путей. Особенно му­чат ее непрекращающийся кашель и сильные боли в правом боку, по-види­мому, вызванные кашлем.

...Пульс хороший, нет абсолютно никаких угрожающих симптомов, но супруга Ваша просила меня все же написать Вам, так как сама она не может, а поручить это Лив, как собиралась, раздумала.

...Я буду следить за больной самым внимательным образом, и уход у нее будет самый лучший. Врач всегда должен быть готов ко всему, но я, к счастью, не смог уловить никаких признаков ни воспаления легких, ни плеврита. Супруга Ваша была и остается самой милой и приветливой пациенткой, какую я когда-либо знал, и, хочу еще добавить, самой крепкой, просто диву даешься, как она вынослива, хотя ничего не ела и переносила сильнейшие боли».

Неверной рукой мать сделала приписку:

«Сердечный привет от твоей Евы-лягушки, которая скоро вы­здоровеет».

Почта, ходила так медленно, что отец не успел еще получить этого письма, когда 5 декабря писал ей:

«Мне так хочется получить от тебя хоть пару строк. Вот уже несколько дней я ничего от тебя не получаю. Не скрою, что я беспокоюсь за тебя, хотя ты и писала, что собираешься встать и сесть за праздничный стол вместе с доктором Йенсеном. Я так боюсь, что ты плохо себя чувствуешь, и я желал бы быть с тобой... Не могу выразить в письме, как я по тебе тос­кую, хотел бы знать, какой у тебя вид — очень изнуренный, по твоим сло­вам. Надеюсь завтра получить от тебя хоть две-три строчки. О господи боже мой, как чудесно будет снова быть с тобой, как дивно хорошо нам будет вместе, не правда ли?»

Мать страшно исхудала, и вокруг рта у нее легла болезненная складка. Но когда я ее спрашивала, не тошнит ли ее, не больно ли ей где-нибудь, она с ясной улыбкой отвечала: «Да нет же, до­ченька. У меня просто нет аппетита».

6 декабря был день рождения Одда, и мама поручила мне ку­пить ему в городе игрушку. Я с гордостью принесла домой неболь­шую деревянную тележку, запряженную лошадкой, и еще какие-то безделушки. Утром торжественного дня я собрала всех детей и привела к ней в комнату, где смотрела, как она вручала подарки новорожденному. Одд был в восторге, больше всего понравилась ему тележка, и он тут же принялся катать ее по полу, понукая ло­шадку и крича ей «тпру». Мать смеялась, но скоро устала, и мы ушли. Она проводила нас счастливой улыбкой.

Назавтра был ее собственный день рождения. Я зашла к ней рано утром, перед тем как идти в школу. Она порадовалась ка­кой-то безделице, которую я сама сшила для нее, и очень ласково говорила со мной. Но, видно, она и сама сознавала, что ей стало хуже, потому что сказала, когда я собиралась уже уходить: «Ну, теперь тебе придется быть умницей и помогать другим...»

Потом она взяла меня за руку и сказала: «Ну, всего тебе хоро­шего, дорогая моя большая девочка».

И повторила с большой теплотой в голосе: «Всего хорошего, со­кровище мое».

Никогда не забуду ее белого лица на подушке и ее любящей светлой улыбки. Я и не подозревала, что вижу ее в последний раз, но запомнила это навсегда. Доктор Йенсен в то же утро телеграфи­ровал отцу; который опять гостил в Сандрингэме с норвежской ко­ролевской четой: «Вчера состояние отличное, сегодня, к сожале­нию, сильнейший кашель и некоторая сердечная слабость».

Эта телеграмма разминулась с поздравительной телеграммой отца ко дню рождения матери. «Все добрые мысли сегодня с то­бой. Много счастливых лет в будущем. Надеюсь, тебе хорошо. Те­леграфируй пару слов Сандрингэм. Фритьоф».