Нина Молева - Бояре висячие

Год 1977-й: На пороге московской квартиры стояла женщина. Худенькая. Со старым лицом и еще очень черными, постриженными «под чарльстон» короткими волосами. Мужской пиджак. Мальчишечьи ботинки на шнурках. Взлохмаченный по краям необъятный портфель. Женщина щелкнула двумя исцарапанными никелированными замками: «Посмотрите».

На столе лежала тетрадь из грубой серой бумаги петровских времен. С водяными знаками. Густо пожелтевшими чернилами. Почерком, напоминавшим полуустав. Пятнами давней сырости. И выцветшей обложкой, на которой приблизительно нарисованный Аполлон с кифарой и протянутой вперед рукой был закутан в плащ из фиолетового шелкового лоскута и увенчан криво сидевшим лавровым венком с остатками исчезнувшей зелени. Крупно написанный заголовок сползал к низу страницы:

«КОПИЯ 3 ЖУРНАЛА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ПЕТРА ПЕРВАГО ИМПЕРАТОРА И САМОДЕРЖЦА ВСЕРОССИЙСКАГО когда он своею высокою особою изволил ходить при свите посольской за море 7206 от рождества Христова 1697 году».

Среди коллекционеров и музейщиков женщину прозывали Полосатихой. Она тоже была коллекционером, но не совсем обычным. Никогда ничего не продавала — брезговала, по собственным словам, торговлей, и не покупала — не позволял ничтожный заработок директора одного из московских музеев-квартир. Ее стерильно чистая комната в доходном доме близ Большого Харитоньевского переулка тоже выглядела музейным залом, где единственным неэкспозиционным предметом была раскладная алюминиевая кровать под солдатским одеялом, старательно заправленным, чтобы оставалось видным сияние паркета под ней. Полосатиха собирала итальянское Возрождение и во имя его менялась. Страстно. Неуступчиво. Почти зло. Время не имело значения — на обмен могли уйти часы, дни, реже годы. Мало кто из коллекционеров-мужчин выдерживал ее напор и расчетливость: знала, кому что предложить и в какую минуту. По Москве ходил анекдот, что однажды, сев за стол для переговоров с тремя коллекционерами, после пятичасового торга Полосатиха получила все, что хотела, ничего не предоставив взамен: так вышло! Теперь она принесла свою находку в дом, из которого хотела что-то получить.

Первого взгляда на рукопись было достаточно, чтобы поставить диагноз историка. Само собой, копия: титул императора Петр получил от Сената лишь спустя четверть века после описанной поездки. Скорее всего, такой же срок отделял копию от оригинала: об этом свидетельствовали особенности бумаги, характер написания слов и отсутствие знаков препинания, равно точек и запятых. Определенные же нормы правописания и синтаксиса устанавливаются только при Екатерине II, когда точно копировать явно неграмотную с этой точки зрения рукопись никто бы не стал.

Несколько списков — копий — «Журнала…» известны науке. Все они несколько отличаются друг от друга в подробностях. Новая копия предлагала еще один вариант, в котором большое место занимало описание путешествия по Италии. Известно, что Петр собирался его совершить, но будто бы не сумел, вызванный тревожными вестями в Россию. Однако легенда о его пребывании в Италии существует, особенно упорно держась в Венеции.

В науке остается открытым и еще один вопрос — об авторе журнала. Одни видят в нем самого Петра, другие — кого-либо из ближайших к царю людей, но вычислить его из содержания или самого характера записей пока не удалось. Новый вариант позволял предположить и такое: в первой части действует Петр, во второй… Над этим предстояло думать, а пока… Полосатиха категорически отказывалась от продажи «Журнала». Она не дала разрешения его перефотографировать. Самое большее, чего удалось добиться обитателям квартиры, — сделать любительскую фотографию обложки и перепечатать на машинке текст. На следующее утро Полосатиха забрала свое сокровище. Участник состоявшейся обменной сделки остался, разумеется, неназванным. Документ в архиве и документ дома — далеко не одно и то же: там — абстракция, здесь — сама жизнь…

«Любопытство? Всегда ко всему новому тянулся. Страсть? С собой никогда совладать не мог. Баловство? И в нем меры не знал. Только князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, из тех, что могли молодому царю и всю правду под горячую руку сказать, слышать таких разговоров не хотел. Дурь! Одно слово — дурь!

А как иначе скажешь? Положим, из-под опеки сестрицы-правительницы, Софьи свет-Алексеевны, уже семь лет как избавился. Матушку Наталью Кирилловну — худо ли, бедно ли ее слушал — три года как схоронил. Да ведь от братца-соправителя, блаженной памяти Иоанна Алексеевича, только-только освободился. Года не прошло. Братца что поминать — слаб был головкой покойный, да за ним боярство стояло родовое, богатейшее, царевне Софье Алексеевне преданное. Клич стоит кликнуть — и опять в государстве смута.

А тут на тебе, собрался с Великим посольством по странам европейским путешествовать. Добро бы с царским поездом, как государю положено. Да нет, потаенно, чтобы за десятника Михайлова все принимали. Мол, десятнику вольготнее и смотреть, и куда охота придет сходить, а там чему и поучиться. Мол, великие послы пусть свое дело делают, а ему бы хоть исподтишка, хоть глазочком одним поглядеть, пообвыкнуться к европейскому обиходу. Чего сам не увидишь, тому никто не научит.

Князь-кесарь и ногами топал:

«О державе своей, государь, не думаешь! Страха за нее не ведаешь!» Смехом зашелся: «А ты, Федор Юрьевич, на что? Зря тебя «величеством» титуловать заставляю? Правь, князь-кесарь, государством нашим, за всем доглядывай, а в случае чего известишь. Не бог весть в какой дальний край еду — оно и воротиться не много времени займет».

На своем настоял — такому до ума не достучишься. Уехал. Так радовался, как дитя малое. Путевые заметки, для утехи своей, писать собрался. Дописал ли?

Стрельцы за Софью Алексеевну выступили. Братец загубленной боярыни Федосьи Морозовой вместе с Циклером Иваном заговор устроили. Мало-мало, и некуда было бы путешественнику-то возвращаться — ни отчего престола, ни царского венца. Детки государя Алексея Михайловича — из них никто шутить не любил.

Петр Алексеевич до Москвы успел добраться — кровь так рекой и хлынула. Царевну Софью под клобук. А тут на пороге война со шведами. Тоже придумал — столицу новую на болотах чужих да гнилых ставить, к Европе поближе. Дел невпроворот, ан другая дурь на поверку вышла. Рассказать — кто поверит!