Нина Молева - Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

Дедушка? Но представленный на портрете мужчина совсем не стар. Рукой искусного парикмахера уложены его густые, чуть тронутые сединой волосы, подвиты по последней моде концы длинных бакенбард. Темный сюртук с расшитым воротом, два надетых друг на друга жилета, пышный галстук с крошечным бантом говорят о внимании ко всем тонкостям парижских новшеств. Красивые тонкие ухоженные руки. Скорее, можно было бы говорить о стареющем светском щеголе, если бы не удивительное лицо.

Возраст — в наплыве начинающих тяжелеть век, путанице залегших у висков морщин. Следы раздумий в глубоких складках лба. Тень горечи, почти потерянности в мягком абрисе рта, напряженно поднятых бровей. И неожиданный контраст легкому налету ранней усталости от жизни — сосредоточенный, словно обращенный в себя взгляд искрящихся изумрудной прозеленью, почти юношеских глаз. Чацкий… Таким мог стать Чацкий, если бы Грибоедов продлил срок его жизни до сорока пяти — пятидесяти лет.

Около руки мужчины, на краю выдвинутого углом стола, — золотая кофейная чашка, за спиной — книги. Целая полка переплетенных в тисненую кожу русско-немецких и русско-французских словарей, и на них серый, в простой бумажной обложке томик с надписью «Valerie. 2». Другой такой же томик с надписью «Valerie. 1» у мужчины в руке. Можно даже попытаться угадать, на каких он заложен страницах.

Польские специалисты были непоколебимы в своих выводах: только Левицкий, ничуть не постаревший в своем мастерстве, ничего не лишившийся с годами в своеобразии таланта. Их доводы в своей совокупности складывались в достаточно стройную картину. Если бы — если бы один вопрос упрямо не вставал на пути рождавшейся уверенности. Почему Левицкий, если постоянно продолжал работать и выполнять заказы, почему в обширнейшей мемуарной литературе этих лет никем и никогда не упоминалось его имя?

Померкшая слава? Но автор одного из самых прославленных, воспетого поэтами портрета Екатерины-Фелицы, Екатерины-Законодательницы, олицетворения мудрой и просвещенной монархини, не мог быть так просто забыт в александровские годы. К тому же при всей распространенности портретов написание каждого из них становилось событием в жизни портретируемого. О нем вспоминали часто, подробно, не забывая имен и обстоятельств. И если современники не скупятся на имена самых посредственных живописцев, даже ремесленников, даже крепостных, о чем может говорить их молчание в отношении мастера, чьи работы украшали дворцы и стали олицетворением Екатерининского века?

Доказательство того, что все-таки не работал, перестал писать? Но воспоминания простирались в глубь времени, начинались с XVIII века, где не знать Левицкого, не сталкиваться с его работами было попросту невозможным. Забывчивость, неосведомленность могли стать причиной в каком-то отдельном случае, но в отношении Левицкого они приобретали коллективный характер. Куда дальше, если в опубликованных еще при жизни художника воспоминаниях Федора Львова о его двоюродном брате, архитекторе, поэте, инженере Николае Львове, нет и тени Левицкого, хотя подробнейшим образом описаны все художнические контакты Львова, все его знакомства с деятелями искусства. А ведь теснейшая многолетняя связь Николай Львов— Левицкий — это не только эпоха, но и постоянное сотрудничество, единомыслие в вопросах искусства, общность взглядов, которые приходилось вместе отстаивать. Это многословная переписка и целая галерея портретов, написанных Левицким с самого Николая Александровича и его красавицы-жены Марьи Алексеевны Львовой-Дьяковой.

Для Федора Львова, как и для множества современников, все это очевидные и общеизвестные факты, только факты, о которых почему-то предпочтительно умолчать. Именно умолчать, как молчат о своем еще живом члене Академии художеств. В 1820 году, после пятилетнего перерыва, открывается большая академическая выставка работ ее членов, учеников и вольнопрактикующих художников. Левицкий мог не представлять своих полотен, но нигде и ни по какому поводу не упоминается его имя, хотя бы как педагога, хотя бы как воспитателя одного из представленных живописцев. Его нет и в отчетах Академии художеств о своих членах. То, что обязательно в отношении всех преподавателей, забывается в отношении старого заслуженного мастера.

Следующая выставка — 1821 года, и снова среди множества имен пробел везде, где должно было быть упомянуто имя прославленного портретиста. Не изменяет установившемуся правилу и П.П. Свиньин, выступающий с обзорами обеих выставок на страницах издаваемого им журнала «Отечественные записки».

Но если молчание было намеренным, может быть, одни и те же поводы побуждали молчать и других современников Левицкого? А если так, нет ли в этих поводах ключа к последним двадцати «пустым» годам художника, да и вообще к тем путям, которыми прошла у Дмитрия Левицкого вся его жизнь?

Петербург. Васильевский остров. Съездовская линия. Дом художника Левицкого. В прихожей — Агапыч и чужой лакей.

— Его благородию господину советнику Академии письмо принять извольте.

— Письмо, говоришь. Давай-давай. Ты чей будешь-то?

— Господ Грибовских. У Николая Андриановича нониче в услужении. Ответа дождаться велено.

— Грибовских, ишь ты. Издалека, значится, а погода-то, собаку не выгонишь.

— Да что уж, известно, февраль на дворе.

— Февраль февралем, а ты, покуда докладывать Дмитрию Григорьевичу пойду, на кухню ступай. Там тя кухарка чайком побалует.

— Премного благодарен. Хлопот бы вам не наделать.

— Какие хлопоты! У нас всегда так: напред всего обогреть да накормить. Порядок такой.

— С кем это ты, Агапыч, разговорился?

— А вот и наш барин собственной персоной. Да человек вам, батюшка, письмецо от господина Грибовского принес. Ответа ждать собирается, так я его на кухню отсылаю — чайку попить.

— Пусть попьет. А письмо давай. Какой еще ответ нужен.

«Милостивый государь и благодетель Дмитрий Григорьевич!

Спешу обрадовать Вас новостями сколь неожиданными, столь и приятными. Вчера получил весточку от пиита нашего Василия Львовича Пушкина из Москвы. Пишет о великих торжествах, кои в древней столице произошли. Наконец-то монумент прославленным в веках согражданам нашим гражданину Козьме Минину и князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому при несметном стечении народа открыт был. Сопровождалось событие сие военной дефиладой, а ввечеру празднеством в зале Благородного собрания, где с необычным успехом исполнена была специально сочиненная композитором Кашиным оратория. Василий Львович не преминул и некоторые замечания по этому поводу простолюдинов привести, которые хотя и не вполне величие героев наших понимают, однако творение таланта Ивана Петровича Мартоса и их равнодушными не оставляет. Нельзя не признать, что у Василия Львовича особый дар наблюдения присутствует.