Нина Молева - Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

— Что сказать-с? Оно, конечно, товарищей жалко…

— То-то и оно, что жалко. Ведь все мы здешние, заграничными пенсионерами не удостоились быть, да и как бы ими стать могли. Антон Павлович Лосенко, Иван Семенович Саблуков да Кирила Иванович — все трое у Аргунова учиться пошли, когда с голосу как певчие спали.

— Да, с малолетства их с Украйны привезли. Певчих-то придворных никогда без дела не оставляли. Они о живописи просили. Придворное ведомство занятия их у Аргунова и оплачивало, почитай, лет пять.

— Еще Рокотов Федор Степанович назначен был — о нем иной разговор. Он московский, в родстве высоком состоит.

— Потому и уехал в Москву, Академию оставил. Даже с господином президентом объясняться не стал.

— Вот видите, видите, Гаврила Игнатьевич! Рокотов — в Москву, Саблуков — в Харьков. Сказался больным — грудь, мол, слаба, преподавать не может. А на деле? На днях письмо от него получил. Живет себе в Харькове, школу открыл, Бога благодарит, что от уз академических освободился. О Лосенке не говорю — он учеником академическим стал. А Головачевский уже в 762-м году адъюнктом произведен был, каких только обязанностей не исполнял. И казначей академический — честнее человека не сыщешь, и библиотекарем, и все имущество академическое на себя принять был должен. Четыре года прошло, звания советника удостоился, в Совете присутствовать стал. Еще году не прошло, класс ему портретный поручили. Ни в чем промашки не дал.

— Только, помнится, Кирила Иванович сам на пенсию запросился.

— А вы поверили? От какой иной должности бы отказался, нет, все разом порешил. А на поверку что вышло?

— Не отпустили, слава богу.

— Не отпустили! Все верно: инспектором назначили, библиотекарем да хранителем собраний академических оставили, только класса портретного лишили. Не нужен никому как учитель оказался. Каково это ему, как полагаете? Да еще на Совете соображение такое огласили, что „человек, не имевши начальных оснований для воспитания юношества и не пользующийся чтением иностранных книг, до того касающихся, не может быть способен к столь трудной и весьма нужнейшей для Академии должности“.

— Начальство — как с ним сладишь.

— Как я его отстоять хотел, с господином президентом на особность разговаривал. Куда! И слушать ничего не хочет, мол, образованности Кириле Ивановичу не хватает.

— Да как же тогда он библиотекой и музеем заниматься сможет?

— И я о том же подумал. Вслух сказать поопасился — еще и с этих должностей снимут.

— Неровен час! Лучше ему уж как-никак на академической службе оставаться.

— А Левицкий согласился на должность, даже не засомневался. О другом человеке не подумал.

— Полноте, Александр Филиппович, полноте! Да откуда ж ему было знать про наши внутренние дела? Пришел со стороны, знал, что предшественника его на другую должность перевели, не на улицу же выкинули.

— Еще чего недоставало!

— Все может быть, Александр Филиппович, все. Вот вы за Кирилу Ивановича гневаетесь, а каково его превосходительству Ивану Ивановичу Шувалову пришлось? Своими руками Академию создавал, всю коллекцию свою богатейшую в музей отдал, государыню, поди, совсем донял — все о средствах просил. А вышло что? И сам не нужен, и планы его не нужны. У нового начальника свои, у государыни апробированные. Лучше ли, хуже — время покажет. А может, и вовсе те же самые, да люди новые. У нас в России всегда так: новый государь — новые люди.

— Вот о том и хотел вам сказать: была Академия Ивана Ивановича Шувалова — стала Ивана Ивановича Бецкого, и нам, шуваловским, делать здесь боле нечего.

На пути из Парижа в Петербург. В дорожной карете С.К. Нарышкина и Д. Дидро.

— Мы путешествуем уже несколько дней, Дидро, у вас есть какие-либо претензии к экипажу или другим удобствам? Вы не выражаете никаких желаний, и это меня смущает. Как вы могли заметить, у меня их множество, и я постоянно их стараюсь устранять.

— По всей вероятности, у меня нет таких высоких требований к жизни, князь. Или я просто не научился им, но мне наша поездка кажется восхитительной. Это так покойно и вместе с тем любопытно. Вероятно, с такими удобствами ездит только турецкий падишах.

— О, я не хотел бы поменяться с ним местами. Турки всегда бывают потрясены русскими удобствами. В конце концов их бывает у нас немало — Россия ведь постоянно воюет с ними.

— Я имел в виду не падишаха турецкого, а некоего восточного деспота, образ из сказок „Тысячи и одной ночи“. Если наше путешествие во все время пути будет таким же восхитительным, мне останется только жалеть, что оно когда-нибудь подойдет к концу.

— Это произойдет в городе, который покорит ваше воображение. Нет-нет, не возражайте мне — даже после Парижа. Если бы вы могли сравнить его с Венецией…

— Князь, я не собираюсь этого делать и не сделаю.

— Но почему же?

— Я никогда не был в этом дивном городе и всегда вполне удовлетворялся восторгами моих друзей.

— Тогда, если вы попадете позже в Венецию, она уже не сможет привести вас в подлинный восторг.

— Даже так? Так великолепен Петербург?

— Венеция — тень прекрасного прошлого, Петербург — подлинность настоящего, и в нем трудились первоклассные зодчие. Впрочем, вы сами в этом скоро убедитесь. Единственная настоящая трудность для вашего друга Фальконе — создать памятник Петру Великому, достойный города этого императора.

— Позвольте-позвольте, князь, мне казалось, что вы уроженец Москвы, но мне еще не довелось услышать от вас ни единой похвалы этому древнему городу. Между тем о нем с восторгом писали все иностранцы, посещавшие когда-нибудь вашу родину. Вы, безусловно, предпочитаете ей град Петра?

— На ваш вопрос нет простого ответа. Для него нужно достаточно представлять себе историю российскую.

— Так дайте же мне хотя бы несколько ее уроков. Перед встречей с российской императрицей это будет для меня как нельзя более кстати.

— К тому же здесь замешаны семейные дела.

— Но это же великолепно! Кто, кроме вас, князь, может ввести меня в обиход русской жизни? Насколько мне известно, вы даже родственник великого Петра. Это правда?

— Правда. И довольно близкий.

— Тем более, тем более, князь! Если вас не утомляет рассказ, я готов его слушать до Москвы, неизменно восхищаясь вашим редким остроумием и даром рассказчика. В конце концов, я никогда не пустился бы в это путешествие без вас.

— Так что же вы хотите знать?

— Решительно все, что бы вы ни пожелали рассказать. Ваш отец общался с великим Петром?

— Он был одним из ближайших его сотрудников.

— Умоляю вас, начните именно с него.

— Пожалуй, но с одним условием — не смущайтесь спрашивать обо всем, что вам покажется непонятным. Жизнь и обиход в России никогда и ни в чем не были подобны французским.