Константин Гордиенко - Буймир (Буймир - 3)

Когда с автоматчиками и артиллеристами было покончено и выстрелы стихли, матери бросились к своим освободителям, слезами радости орошали солдатскую грудь.

Солдаты выбрасывали из машин тулупы, одеяла, подушки, валенки. Одевали закоченевших людей, закутывали ребятишек.

Дети доверчиво жались к людям в пропахших табаком и потом полушубках.

Девчата помогали санитарам перевязывать раненых, а те, разгоряченные боем, казалось, не чувствовали холода. Раненый боец участливо всматривается в бледное, привлекательное лицо Кучеренковой Ирины:

- Какая ты худенькая!

- Когда зимой хлеб молотили, в пазухе зерно домой тайком носила, простудилась...

- Теперь поправишься...

И столько теплоты было в его словах, что девушка в тон ему ответила:

- Могло быть хуже...

Мол, если бы вы не освободили нас. Слава вам!

Санитар вытер спиртом сочившуюся кровь, залил рану риванолом, перевязал, забинтовал ногу и Химе Кучеренко, да еще наказал, чтобы наведывалась, когда в село прибудет санчасть.

Хима горевала:

- Придет весна, как я огород копать буду? На селе калек и без меня хватает...

Скупые на слова старики в беспамятстве обнимали солдат - дорогие сыночки, избавили наши седые головы от надругательства.

Люди возвращались в сожженное село, старики без шапок, с просветленными лицами несли на руках детишек, уговаривали женщин не отчаиваться.

...В разбитые окна сечет стужа, на скамье смертный убор - расшитый разноцветными нитками рушник, на рушнике, в белой рубашке, с веночком на голове, с восковым крестиком в руках, под кисейным покрывалом лежит мальчик.

Односельчане принесли его в хату - как согнулся, упав, так и закоченел на снегу - легкий, изошел кровью. Положили на теплую лежанку, чтобы оттаял, не могли иначе расправить. В живот фашист всадил пулю, в ноге рана и в боку две.

Жалийка, поседевшая, убитая горем мать, тихо плакала, перебирала закостеневшие пальчики, гладила ножки, - и зачем я тебя на свет родила не ко времени? И за что ты, боже, наказал меня? Или я кого обидела? Моя ты травиночка, не дали тебе дорасти, доучиться, наглядеться на белый свет. Как же ты ждал наших освободителей, а когда они пришли, ты уже на лавке лежал. Рученьки мои трудовые, косарик мой дорогой. И что я теперь отцу скажу? Ночь просидела в четырех стенах - ни одна не отзывается...

Красные бойцы обступили гроб, склонили головы. Суровые лица, запавшие глаза. Горе матери передалось воинам, пальцы судорожно сжимали автоматы.

Только есть ли во всем свете сила, способная помочь материнскому горю? С сердцем, опаленным гневом, бойцы выступали в поход.

4

Среди рева пушек нежным материнским сердцем ты услышала слабый детский плач.

Умирала сраженная вражьей пулей Федора Харченко. Грудной ребенок, посинелый, застывший, лежал рядом.

Лизавета выхватила дитя из смертного побоища и, преодолевая опасный вал, побежала к овражку, - там, в стороне от улицы, стояла ее хата. Ни грохот разрывов, ни свист пуль - ничто не могло остановить женщину, материнское сердце пробило огненную завесу.

Унылая хата, где жили бездетные Андрей и Лизавета - он сторожевал на ферме, Лизавета работала в полевой бригаде, - посветлела, ожила, огласилась детским плачем и криком, словно бы даже теплее стали и стены. Муж с женой склонились над ребенком. Лизавета достала скаточку полотна... Тревога их берет. Дитя простыло, задубело; на роду им, знать, написано ребячью жизнь спасать.

Стоявшая в овражке неприметная хатка вдруг преобразилась. Не узнать и хозяев, будто заново родились.

Лизавета склонилась над ребенком, отогревала, укутывала. Дитя хрипело, кашляло, ножка почернела - обморозило левую ножку. Личико синее, глазенки быстрые, испуганные - невеселое дитя, страху натерпелось. Лизавета обкладывала ребенка подушками, приговаривала: чем же я буду тебя кормить, дитятко? Лютый враг загубил родную мать... а тебя на снег выбросили замерзать...

Вынула из печи тыкву, от нее пар идет. С ложечки кормила сладенькой кашкой, ребенок жадно сосет, лижет... А и перекормить опасно...

Пока Лизавета укутывала ребенка да причитала над ним, Андрей - даром что без ноги, а быстрый, проворный - сунул под мышку ковригу хлеба и пошел молока ребенку у соседей раздобыть.

К счастью, Красная Армия уже вытеснила врага из Буймира и погнала его сквозь снега и метели на запад.

Андрей, пожалуй, не решился бы на подобное путешествие, если бы не ребенок. Шел, потерянный, по сожженной улице, - известно, какие сейчас у людей достатки, откуда взяться молоку. Коровы в хлевах сгорели, а где и уцелела какая коровенка, так не доится... И людей-то, почитай, полсела уничтожил враг.

Андрей ковылял огородами, глухими закоулками, балками да овражками, где еще уцелели хаты, смутно представляя, куда податься, кого просить... Взывал к белу свету...

Кто поймет его горе? В доме голодное, обмороженное дитя плачет, разрывает материнское сердце. Как тут вернешься с пустыми руками?

С надеждою заглядывал через плетни. Где попадалась на глаза навозная куча, несмело переступал через обгорелые бревна, загромождавшие двор, плачущим голосом молил:

- Люди добрые, да как же это так? Выручите, грудное дитя объявилось в доме...

Глухая тишина...

У людей, может, свое горе...

Остановился посреди улицы, задумался: беда, что творится вокруг. Словно ребенок глаза ему раскрыл. Горько на душе у названого отца.

Бабка Мотря увидела - стоит в горьком раздумье человек. Спросила, какая беда у него, метнулась в хату, вынесла кувшинчик молока, пособила горю: вернула малютке силу, Андрею душевное равновесие, веру в доброе человеческое сердце.

Окрыленный, заторопился Андрей домой, увязал в сугробах, боялся упасть или - того хуже - разлить молоко. Даже упарился. Бережно ослабевшей рукой поставил на стол кувшинчик, и сразу стало веселее в хате, просияла мать. Животворная капля молока появилась, не дадим захиреть тебе, Галя, напоим молочком. Тепленьким, чтобы не раздувало животик. Душистый пар расходился по хате от горячего молока, малышка жадно припала к молоку, сосала, причмокивала, захлебывалась. Лизавете боязно - не опоить бы ребенка, а малышка задыхается, плачет, не оторвать никак, ручками держит чашку, а пальцы-то не сгибаются. Андрей смахивает слезу...

Лизавета сходила к своей матери, взяла гусиного жира. (Мать приберегла - спасала им обмороженных бойцов.) Дома перышком мазала ребенку левую ножку, которая вся волдырями пошла. Волдыри лопались, саднили, ребенок мучился.

Дни и ночи не спала мать, на подушечку ребенка укладывала, качала, баюкала с Андреем напеременку.

Люлька в доме завелась, детский плач, - ожила хата.

Не раз Лизавета в отчаянии говорила:

- Легче родить, чем тебя, дитя, выходить... Родная-то мать прижмет к груди - уймет разом и боль и голод. А чем мне тебя успокоить?