Борис Греков - Киевская Русь

Никакой подсеки не видим мы и в проповеди Кирилла, епископа Туровского (XII в.). Он рисует картину пахоты, несомненно, с натуры: "ныне ратаи слова, словесныя оуньця к духовному ярьму проводяще и крестное рало в мысленых браздах погружающе и бразду покаяния прочертающе, семя духовное всыплюще, надежами будущих благ веселится". [92] Рукописи А. С. Уварова, т. II, Памятники словесности. Сочинения Кирилла Туровского, стр. 21, СПб. 1858. Здесь тоже полное отрицание подсеки. Не видим мы ее и в известном описании битвы в "Слове о полку Игореве", где битва дана в земледельческих образах. В прославлении кн. Владимира совершенно отчетливо различаются, даже нарочито подчеркиваются, два момента обработки поля — вспашка и бороньба, две стадии в подготовке земли к посеву, что гораздо более характерно для пашенного земледелия, чем для подсеки. Поэтому более осторожным будет в выше приведенных документах трактовать и термины "поле" и "ораница" тоже в смысле пашенного земледелия, а не подсечного. Смерд в знаменитой речи Владимира Мономаха имеет небольшой индивидуальный участок земли, который он и обрабатывает своей лошадью: "Дивно мы, дружино, оже лошади кто жалуеть, ею же ореть кто, а сего чему не рассмотрите, оже начнеть смерд орати…" "Не веремя ныне погубити смерды от рольи… хощеть погубити смерды и ролью смердом… оже на весну начнеть смерд тот орати лошадью тою…" Это тоже не подсека.

Во вкладной грамоте Варлаама Хутынского конца XII в. упоминаются различные виды земельных хозяйственно эксплуатируемых угодий. "Се вдале Варлааме святому Спасу землю и огород, и ловища рыбная и гоголиная, и пожни… Се другое село на Свудици… вдале св. Спасу и ниви и пожни и ловища и еже в немь…" [93] И эта грамота вызывает сомнения в смысле подлинности. На защиту ее подлинности выступил М.Н. Тихомиров. (М.Н. Тихомиров, О частных актах в древней Руси, "Исторические записки", т. XVII, стр. 226–233.) Очевидно, оба села находились по технике ведения в них хозяйства в одинаковом положении, но в перечне их деталей допущено некоторое разнообразие терминологии: то, что во второй деревне называется нивой, в первой именуется землей, но, несомненно, и в том, и в другом случае разумеется постоянно возделываемое поле.

Епископ Владимирский Серапион в одной из своих проповедей, желая изобразить ужасы татарского нашествия и связанного с ним опустошения страны, между прочим, говорит: "села наши лядиною поростоша". Стало быть, до татарского погрома здесь были настоящие пашенные поля. Лядина — это бедствие, итог татарского разорения, а не обычное явление, неизбежное при господстве подсечной системы земледелия.

Приблизительно то же мы имеем и для более раннего времени: в 1093 г., после войны, "нивы поростоше, зверем жилища быша"

Между письменными памятниками и вещественными — по этому вопросу нет принципиального расхождения. С IX–X вв. мы можем смело говорить о ведущей роли пашенного земледелия даже в центральных частях территории, занятой восточным славянством. Среднее и южное Подиепровье, как мы видели, знало его еще раньше. Это, конечно, совсем не значит, что предшествовавшие архаические формы земледелия были окончательно изжиты. Старые пережитки мы можем встретить в разных местах и в XVI, и XVII, и даже в XX в. Но основная магистраль сельского хозяйства идет по новому, проложенному сохой и плугом пути, конечно, с учетом; различий северных и южных районов.

Итак, земледелие есть основное занятие наших предков, во всяком случае, в период, непосредственно предшествующий образованию Киевского государства.

Это положение имеет для нас очень большое значение. Сейчас мы можем смелее оперировать теми случайными и отрывочными фактами, которые оставила нам наша древность.

Вопрос об общественном строе, предшествующем образованию Киевского государства, вопрос не новый. Об этом предмете много думали и писали. Если отбросить случайные мысли историков XVIII и начала XIX в., случайные в том смысле, что авторы их сами не придавали им особого значения в системе своих построений (так как в строгом смысле термина у них "системы построения" и не было), — то нам придется указать на творца первой научной теории, легшей в основу трактовки истории России, Эверса [94] И. Ф. Г. Эверс. Древнейшее русское право в историческом его раскрытии. СПб., 1835. с его теорией родового быта, С. М. Соловьева, положившего эту теорию в основу своей "Истории России с древнейших времен", и Кавелина.

Эверс совершенно правильно отмечает тот факт, что наши источники под термином "род" разумеют род не в нашем современном научном понимании слова, а в очень расплывчатом, в которое входит и понятие семьи в нашем смысле слова. Совершенно верно отмечено им, что государство идет на смену родовому обществу, неприемлемым является только его утверждение, что государство есть простое соединение родов.

Эверса интересует прежде всего вопрос о процессе перехода родовых отношений в государственные. В этом отношении он с полным правом может считаться первым историком России, подошедшим к своему предмету социологически. Недаром С. М. Соловьев писал, что именно Эверс сделал эпоху в его умственной жизни, заставил его "думать над русской историей".

Соловьев тоже не имел нашего представления о роде, но он совершенно правильно подметил произвольность в употреблении этого термина нашим летописцем. Заслуга основоположников родовой теории заключается в том, что они первые подошли к истории нашей страны с научными предпосылками. Очень ярко выразил эту мысль Кавелин. Теория необходима для всякого исследования, "теория определяет важность фактов, придает им жизнь и смысл, мешает запутаться в их бесконечном лабиринте". Теория "должна представить русскую историю как развивающийся организм, живое целое, проникнутое одним духом, одними началами. Явления ее должны быть поняты как различные выражения этих начал, необходимо связанные между собою, необходимо вытекающие одно из другого, причем искать эти начала нужно не в отвлеченном мышлении, не в почти бесплодных сравнениях с историей других народов, а внутри изучаемого общества". [95] К. Д. Кавелин. Собр. соч., т. I, стр. 8–9.

Однако, несмотря на несомненные преимущества школы родового быта перед ее предшественниками, представители этой школы не справились со своей задачей, как не справились с ней и последующие поколения историков.

К. Аксаков очень метко упрекал представителей родовой теории в том, что они не сумели определить сущности рода. "Много написано по этой части статей и целых сочинений, — говорит Аксаков. — Но надобно признаться, что ни один из этих новых ученых (читай: Соловьев и Кавелин) не определили настоящим образом, что такое родовой быт. Они довольствуются тем значением, какое придается ему в общественном разговоре: вместо "родовой" употребляют они слово "патриархальный", также не определив этого слова и также довольствуясь тем, что смысл его известен". [96] К. Аксаков. Полн. собр. соч., т. I, стр. 108, 1889.