Е Громов - Николай Губенко - Режиссер и актер

Алексей находит Сергея в колонии, где в убогой комнатке для свиданий и происходит безрадостная встреча. В трактовке этого эпизода Губенко не позволяет себе ни малейшего намека на сентиментальность и умиление. Разумеется, ему, как и нам, зрителям, жалко Сергея. Он - совершенно разбитый жизнью несчастный человек, выглядящий старше Алексея. Но этические акценты расставлены четко и ясно. Сергей получил то, что заслужил. Но как, почему дошел он до преступлений?

Нас снова обращают в прошлое героев. С надрывом и ненавистью подчеркну: ненавистью! - говорит Сергей об их матери, которая, не выдержав голода и беспросветки, наложила руки на себя. "Нашла выход - в петлю полезла!.. Нет, милая! Родила четверых - поставь их на ножки сначала. Будь хоть война, хоть всемирный потом! Вот тогда ты мать! Не верю, не верю, чтоб она не подумала о том, что нас ждет без нее! Подумала! Подумала! Знала даже наверняка, что мы сдохнем, сдохнем! Знала! И в петлю полезла!.. А другие терпели...".

Что скажешь на это? Алексей молчит, но его молчание вряд ли означает согласие. Проклинать родную мать - последнее дело, хотя и есть доля истины в горьких выкриках Сергея. Мать тоже надо пожалеть, оплакать. Она еще одна из бесчисленных жертв великой войны, точное количество которых не способна установить никакая статистика. Сергей - тоже подранок. Только в отличие от своих более сильных и удачливых братьев, выброшенный из общества, которое он яростно возненавидел.

Вероятно, Сергей, если и преувеличивает, то не намного, говоря Алексею: никто по-человечески до тебя со мной не разговаривал. Тот испытывает в отношении к нему щемящее чувство вины. Раньше следовало бы разыскать младшего брата. Гораздо раньше. Возможно, тогда бы и удалось его отогреть, спасти. Выходит, и самому писателю Алексею Бартеньеву свойственен некоторый дефицит добра. Неспешение с ним.

В кинокритике отмечалось, что при всей художественной убедительности этого эпизода, он не слишком органично вписывается в драматургию фильма. Если оппозиция Алексей - Денис логично протягивается в их взрослое бытие из их детских лет, то Сергей даже намеком в них не присутствует. Самый младший брат возникает чересчур "вдруг", неподготовленный предшествующим течением событий, что обедняет его образ.

Бурков вынужденно играет некоего урку вообще, отталкиваясь, видимо, от прежней своей и весьма заметной работы - роли бандитского главаря в фильме "Калина-красная". Внутренне Сергей схож и с Егором Прокудиным из того же фильма: по природе своей хороший мужик, сбитый силой обстоятельств с нравственного стержня. В образе самого младшего Бартеньева, есть, по выражению критика Ю. Тюрина, и некоторая "литературность". Не очень верится, когда этот, толком никогда не учившийся человек, обнаруживает серьезное знание Достоевского. И строго судит о нем: "А за что его любить-то интересно? Кому нужны его слезы и невинные младенцы? Чужое страдание для постороннего - ложь!". Конечно, среди воров и бандитов встречаются и начитанные люди, но тут уж лексика чуть ли литературоведческая.

Н. Губенко упрекали и в том, что Алексей Бартеньев психологически несовместим с самим собой мальчиком. Первый-де в исполнении Ю. Будрайтиса подчеркнуто сдержан, даже суховат, а второй - душевно распахнут, эмоционален. Мне думается, что подобный упрек не основателен. Жизнь капитально меняет людей, и вовсе не обязательно, что они сохраняли на всем ее протяжении свои детские характерологические черты. Да и потом не столь же распахнут Алеша. У него, что убедительно передано юным исполнителем Алешей Черствовым, отнюдь не детский, а, скорее, по взрослому пытливый, даже взыскивающий взгляд. Немало из того, о чем думает мальчик, остается глубоко в душе. У него, кроме погибшего Вали Ганьдина и рано умершей сестры, нет близких друзей, он больше тянется к взрослым.

Официозная критика, в общем, поддерживала фильм Губенко, поддерживала подчас весьма странно. Рассказ о детстве Алеши и его приятелей всецело принимался. А вот когда режиссер начинал показывать, как Бартеньев взрослый встречается с братьями, то это вызывало отрицательную реакцию. Дескать, здесь Губенко схематичен, не интересен. Есть резон в замечании, что "Подранки" несколько слабее в эпизодах, "где действие перебрасывается в наши дни". Слабее художественно, но не концептуально. Концептуально "взрослый" пласт картины, вызывающие прямые ассоциации с нынешней действительностью, даже сильнее и острее "детского". Но этого официозная критика не хотела признавать.

В брежневскую эпоху было так не желательно признавать во взрослых братьях Бартеньевых наших вполне реальных современников, представителей послевоенной генерации. Очень уж она оказывалась далекой от того мифологического идеала советского человека, которая сверху упрямо навязывался искусству. Разве мог этот человек - Алексей Бартеньев - иметь какой-либо дефицит добра? Конечно, нет. Оно ему должно было быть свойственно, так сказать, по определению, и в избытке.

Ну и, разумеется, победоносная великая война могла давать зримые уроки лишь великой доброты. Все остальное заранее объявлялось не типичным и как бы не существующим. Позволю себе вспомнить анекдот той поры. В поезде едут Ленин, Сталин и Брежнев. И вдруг поезд остановился. Что делать? Ленин: надо срочно устроить субботник. Сталин: надо тут же расстрелять машиниста. Брежнев: давайте задернем занавески и решим, что мы едем и едем.

Смешно, хотя и горько сейчас вспоминать, что отводилась в сторону, не поощрялась даже такая, отнюдь не крамольная и самоочевидная мысль: фронтовики по натуре и моральному облику бывали разными. Естественно, что разными являлись и те моральные уроки, которые вынесли братья Бартеньевы из своего детства. Доброта в этих уроках переплеталась с равнодушием, ожесточенностью, злом. Что брало верх? Вовсе не всегда доброе.

В "Подранках" исподволь ставилась как бы под сомнение и самая брежневская действительность. Выходило, что никаких нравственных уроков она многим не дает. Вот если бы Сергей решил переиначить свою жизненную судьбу, тогда другое дело. Это бы соответствовало господствующим официальным стереотипам. "Наше искусство, - писал один из ярких критиков той поры, Юрий Ханютин, - всегда показывало изменение и рост героя. Слова "переделка", "перековка", "перевоспитание", "рост" часто звучали в устах героев спектаклей и фильмов, со страниц критических изданий. Вчерашний бузотер становился ударником, воздушный лихач - классным летчиком, несчастная любовь сменялась счастливой. И все это было закономерно, выражало пафос самой жизни, ее рост, ее изменения и пафос революционного искусства, утверждающего нового человека. Но, быть может, в этом стремлении показать изменение, совершенствование, рост личности искусство порою забывало о том, что не все меняется, не все забывается. Шрамы и утраты не стираются, как мел с доски"5.