Виталий Чечило - Солдаты последней империи (Записки недисциплинированного офицера)

И вот накануне выхода на развод в новом звании, когда командир полка уже готов и звездочки начищены, влетает начвещ Спирин («Спиридон»), открывает дверь ногой, так как руки заняты и знает, что за это отьёбан не будет. (По ритуалу так открывать дверь можно было лишь крупно угодив командиру, выполнив приказ точно в срок и без лишних затрат.) Входит и торжественно кладет коробки на командирский стол. (Бросать их ни в коем случае нельзя.)

— Товарищ полковник, вот, на выбор.

Командир, слегка смутившись, говорит Спирину:

— Ну ты, как всегда невовремя, пятнадцать минут до развода.

Замы начинают подобострастно требовать примерить.

Командир великодушно соглашается:

— Ну ладно.

Подходит к зеркалу, по очереди примеряет, выбирает лучшую. Наконец уходит. Спирин, как и всякая тыловая сволочь, хочет иметь от этого хоть какую-то выгоду. Забирает папаху и ретируется, но не на развод, а к себе в кабинет. Из окна выглядывает, как там народ хуеет.

Командир дефилирует вдоль строя, вместе с ним по строю движется неровный гул: «у-у-у». Командиру — как медом по сердцу. И развод не затянется, командир посчитает нескромным долго кружиться в первый день в новой папахе. Разгильдяи знают — никто взыскан не будет. Самые ушлые по-за насыпью линяют на мотовоз, даже если поймают.

— Товарищ полковник, мы обмывали Вашу папаху.

Рука не поднимется.

Последним папаху получил Кизуб, какую дали; к концу СССР шли любые. А Зихаров уже покупал за свои, поношенную.

Сам начвещ должен ходить оборванным, чтобы одним своим видом показывать: на складе ничего нет и быть не может. Чтобы и спросить было стыдно:

— Ты получал что-нибудь весеннее?

«Получить» в прямом смысле слова ничего нельзя, только выбить, вырвать, выменять. Помню, ещё будучи лейтенантом, пошел получать бушлат и ватные брюки (в шинели неудобно в машине ездить). Пришел, сидит кнур — прапорщик Хорошунов (я потом с его сестрой сожительствовал, она думала, что я холост). Прошу бушлат — не дает, сука:

— А нету у меня.

Я вышел, кипя злобой, и тут меня осенило: а если ему на морозе в замок наплевать? Поручил это дело каптёру Жихареву.

— Каждый вечер плюй в замок.

Жихареву было все-равно куда плевать, докладывал с ухмылкой:

— Я полный замок наплевал.

Хотя я всю зиму ходил в шинели, меня грели страдания прапорщика Хорошунова. Дурак, не сообразил механизм соляркой смазать, оборачивал замок газетой и поджигал, а в Казахстане, на вечном ветру, не больно-то разогреешь, это вам не Иркутск. Жалко, зима короткая; на Севере он бы у меня девять месяцев замки грел.

Офицерам обмундирование выдают, как новобранцам в бане. Начвещ объявляет:

— С утра до обеда выдача обмундирования.

Все ненормальные ломятся. Начвещ нарочно дает несуразное: большим — маленькое, маленьким — большое. Тот же Хорошунов всучил мне, лейтенанту, п/ш шестидесятого размера (оно было на мне, как плащ-палатка) и портупею третьего, я мог ею три раза обернуться. Товарищи удивлялись — неужели такие размеры есть в армии? Оказывается — есть. Отец это п/ш на куфайку одевал, говорил: «хороша, не продувает». Все ходовые размеры пропиты на год вперед. Если я раз пять брал себе хорошие штаны, где он на всех наберёт?

Сапоги «Скороход», о.ш. или с.ш. в роту кинут. О.ш. ещё можно носить со слезами на глазах, а с мокрой ноги хрен снимешь: чем больше снимаешь, тем сильнее нога потеет. Двух солдат в жопу толкаешь — стащить не могут. Одному майору головку на голенище оторвали. Чтобы тебя запустили в склад сапоги померять? Ни-ни, только уважаемых людей, остальным через голову кидают, между собой меняются.

В «невыдатной» день получают бастыки; вечером, за чашкой спирта, когда по складу ходишь и выбираешь, что тебе нужно — это уже высшая степень приближенности. Рядом баба из БПК стоит с метром — ушить, подшить; даже фуражки ушивали. Сапоги смотришь, чтобы носки не задирались; ротные умельцы к утру подкуют, резиновые подошвы наклеют. Рубашка чтобы была не с засаленным воротником и просоленными подмышками: какая-то сволочь носила и в кучу кинула. Наша форма в условиях пустыни после ряда стирок превращалась в тряпку, рубашка делалась серо-бело-пятнистой, как гиена. Хорошо, импортные рубашки — пронзительно-зелёные, только светлели; наши, серо-зелёные, были куда хуже.

Так же и обувь: капитан лет под 50 имел привычку менять свои ношеные ботинки на новые. Ношеные прятал в коробку, так же и носки. Запросто мог всучить их лейтенанту при первом получении, если прохлопает ушами.

Основы взаимоотношений офицеров с вещевиками закладывались в местечках «черты осёдлости». Нам, как и героям Куприна, были нужны наличные. Модно было не получать яловые сапоги, брать вместо них по двадцатке и пропивать. Некоторые умудрялись так выписывать по 5–6 пар в год.

Стоило раз получить то, что тебе не положено, как уже залазишь в долги к вещевику, висишь у него на крючке. Он может в любой момент с тебя взыскать, и ты вынужден оказывать ему услуги. Тебе нужна рубашка:

— Выпиши себе две.

— Зачем мне две?

— Всё, иди гуляй, жди своего размера.

Дадут 56-й, будешь ходить, как орангутанг.

Необходимо было сохранять постоянную бдительность при выписке вещевого имущества. Сидят бабы-писаря, получают по девяносто рублей, а вред, исходящий от них, неисчислим. Могут потерять карточку вещевого имущества, засунуть её поглубже в сейф, наслать ревизию.

Смотришь, когда проводилась сверка, если два месяца назад — сосед за это время может и на тебя «навесить», не спи. Например я, как командир роты, обнаруживаю, что не хватает, скажем, 50 простыней или 70 шинелей. Мы пишем на «лопуха»-майора Грищенко, начальника узла связи; 70 % — мне, 30 % — прапорщику. Когда этот майор переводился в Москву, на нём столько всего висело! Ну не дали ему два оклада (больше за нерадивость не вычтешь), он поплакался. А в Москву не перевести — это накликать на себя беду-проверку. Списали. Прапорщик Остапенко в 1992 г. «нанёс ущерб» (украл со склада) на 1 млн. рублей. Спасение ему обошлось в меховую куртку и генеральскую рубашку, прогнившую на спине. Он рисковал тем, что я его пошлю, но я его спас. Перевёл его начальника — начвеща полигона — на Украину. Он прямо заявлял Остапенко:

— Ты меня переводишь на Украину, а я списываю твое имущество.

Ревизия, вскрыв склад с валенками, была поражена количеством моли, вылетевшей оттуда. Из нескольких сотен пар сохранилось лишь несколько, сданных авторотой, так как они были пропитаны бензином. Остальные превратились в кучу шевелящейся, изжеванной молью трухи. Начальство схватилось за голову:

— Если на складе нет в наличии валенок, то они должны быть списаны в установленном законом порядке.

Но списать можно только части от валенок, а не труху. Остапенко «со товарищи» метнулся по свалкам, искали любые предметы, хоть чуть-чуть напоминавшие валенок. Когда попадался целый, разрезали его вдоль, таким образом из одного делали пару. Остапенко согнул половинки обычным порядком и сложил на поддоны — издали это напоминало горы целых валенок. Казалось — сойдет, но приемщик, хотя Остапенко перед этим и напоил его до изумления, валенки сначала считал, потом допёр. Потребовал сложить половинки друг с дружкой, ему было все равно, в каком состоянии эти валенки принимать. За эти деньги Остапенко открыл МП, потом съехал за границу. Тыловикам все сходило с рук: в условиях повального дефицита, начальство все жило со складов.