Иса Гусейнов - Судный день

- Они мыслят со мною едино! - крикнул с высокого минбара Юсиф. - Потому что правда за мной!

С ужасом убедившись, что все молчат, стало быть соглашаются, мовлана Таджэддин приказал гасидам:

- Насильника силою стащить с высокого минбара!

И лишь после того, как Юсифа недостойным образом спустили с высоты, стало возможным разогнать разочарованных людей.

- Разойтись-то они разошлись... - сказал мовлана Таджэддин Фазлу. - Но они сломлены, Устад! Мой приказ сломил их, Устад! Очень расстроенные разошлись...

Фазл медленно оглянулся и увидел на косогоре белеющие фигуры последних мюридов, которые, уменьшаясь шаг за шагом, скрылись наконец за склоном. Закрыв глаза, Фазл еще больше согнулся в седле.

Когда они выехали из ущелья напротив святого Малхама, Фазл почувствовал, как опечалены выбором места остановки его сопровождающие.

Прискакавший из Малхама гасид сообщил, что там нет никого и Всадника вечности чужой глаз не узрит.

Среди ширванского населения бытовало поверье, что после набега султана Ахмеда Джелаири милость господня иссякла и ангелы исцеления покинули святилище. После того же, как ушел отсюда вместе со своей дочерью шейх Малхама, заколотив двери мечети, сюда никто не приходил, кроме тех кто раз в год, в день поминовения, навещал могилы убитых.

Тропинки здесь поросли бурьяном, дома с обвалившимися крышами зияли пустыми глазницами окон и дверей, изразцы минарета осыпались и валялись в траве, стены лечебницы и караван-сарая потрескались и, казалось, готовы рухнуть. В руинах уцелели лишь внутренние стены подземного этажа, потаенные, лишенные связи с миром кельи.

Шагирды, сняв с лошадей переметные сумы с вещами Устада, последовали за мовланой Таджэддином, который, спустившись в подземелье, обходил кельи, выбирая наиболее подходящую для Фазла.

На дворе под горячими лучами солнца расстелили войлоки, и когда те хорошенько прогрелись, их снесли в келью и покрыли холодный каменный пол. Подушкой служил сложенный вчетверо войлок, одеялом также был войлок. Затем в келье разложили книги, которые Фазл, уезжая, взял в своей бакинской библиотеке и всюду возил с собой, свитки бумаги, хранимые в дубленой овечьей шкуре рукописи и письменные принадлежности.

Фазл, имевший привычку благодарить своих мюридов и шагирдов за каждую, даже ничтожную услугу и заботу, сейчас вроде бы никого и ничего не замечал.

Едва отведав кушанья, приготовленного шагирдами по рецепту дервиша Гасака из съедобных горных трав на оливковом масле, он омочил пальцы в миске, провел по губам и застыл.

Шагирды опрыскали келью розовой водой, принесли каман, который Устад давно не брал в руки, и подсвечник с зажженными свечами. Ему же не хотелось сейчас ничего, кроме одиночества.

Главной тревогой мовланы Таджэддина и юных шагирдов, детей самых близких Фазлу мюридов, было сейчас здоровье Устада. Самым удивительным было то, что, выступая давеча на сходе с полным сознанием своей правоты против дервиша Гасана и раиса Юсифа, назвав последнего насильником, и, как насильника, велев спустить его с высокого минбара, мовлана Таджэддин, увидев, как изнурен и измучен Фазл, с ужасом думал о наихудшем исходе, и из головы у него не шли слова дервиша Гасана: "Кто мы и что без Фазла?"

И что сам он, мовлана Таджэддин, соразмеряющий каждый свой шаг с волей Фазла, что он без Фазла? Не лишит ли он последней надежды и не разобьет ли окончательно сердца мюридов, действуя силой данной ему власти в этакой сумятице? Ни дня им не продержаться без Фазла! И спасение их не в решении о сдаче и не в том, чтобы Фазл шел на верную гибель. Спор мовланы Махмуда на берегу Куры, созыв всеобщего схода, призыв к самопожертвованию, даже предложение Юсифа о вооруженном восстании и захвате власти, если хорошенько подумать, не осудить следует, а одобрить!

Мовлана Таджэддин, устраивая Устада, а затем поднявшись к себе в келью наземного этажа и думая непрерывно о случившемся, неожиданно для самого себя пришел к выводу, прямо противоположному своим недавним убеждениям.

Гасиды, прибывающие один за другим, передавали, что мюриды не разошлись, а вернулись в окрестные села, и Юсиф ходит по подворьям и с пущей силой и категоричностью убеждает их не расходиться, и это еще более укрепляло мовлану Таджэддина в его новом взгляде на дело.

Охваченный нетерпением изъяснить все Фазлу и выслушать его ответ, мовлана Таджэддин спустился вниз и до вечера ждал перед кельей, пока Устад придет в себя и будет в состоянии принять его. Когда же шагирды открыли перед ним дверь, мовлана Таджэддин, войдя в келью, был до глубины души поражен переменой, происшедшей за короткое время с Устадом. Янтарно-темное лицо его побледнело и обросло седой щетиной, безжизненные руки, бессильно свисавшие, были белы и тонки, как свечи. Из глубины кельи на мовлану Таджэддина смотрел белый как лунь старец, только глазами напоминавший прежнего Фазла.

Мовлана медленно подошел к нему и вдруг бросился на колени.

- Да стану я твоей жертвой, Устад! Что это за перемена в тебе? Неужто благодать и в самом деле покинула эти проклятые руины?

Сдержанный, всегда преисполненный чувства собственного достоинства мовлана Таджэддин готов был разрыдаться, как ребенок.

Фазл грустно усмехнулся.

- Эти кельи оказались не для богов, мовлана, - сказал он потухшим, незнакомым мовлане Таджэдднну голосом.

- Может быть, вернуть дервиша Гасана? - быстро спросил мовлана. - Недалеко ушел, разыщут в одночасье, а уж он-то найдет, чем поправить твое здоровье.

Фазл медленно покачал головой и снова уставился взглядом в одну точку.

- Стены поют, а мне в этих звуках слышатся возмущенные голоса моих мюридов... И стоны жертв войны... - глухо сказал он. - Большая война сгубила моих мюридов, мовлана! А вместе с ними погиб и я. Не сновидение рассказываю я тебе, сын мой!.. Ты сказал, что лекарь мой недалеко ушел? А мюриды мои? Разошлись ли они?

Мгновенной заминки мовланы Таджэддина было достаточно, чтобы Фазл понял все.

- Я знал, что не разойдутся... Знал, - сказал он. - А что Юсиф? По-прежнему распоряжается и командует?1

Мовлана Таджэддин передал сообщения гасидов о мюридах и Юсифе, и Фазл, с живым вниманием взглянув ему в лицо, с резкостью, удивительной для его состояния, встал на ноги, надел хиргу и позвал с собой мовлану Таджэддина выйти во двор, к костру, на намаз, чтобы переговорить о некоем важном деле, и, словно бы не замечая шагирдов, стоящих на пороге с умывальным прибором, вышел из кельи.

На просторном ровном дворе шириною в сто шагов, длиною в двести, с парными каменными столбиками перед дверьми выходящих во двор келий, неподалеку от бассейна горел костер с ровным, спокойным, бездымным пламенем. На лужайке близ ворот стояли стреноженные кони, которых еще днем завели во двор, чтобы не привлекать чужих взоров. По обе стороны ворот на башенках сидели, неразличимые в сумерках в своих серых одеждах, гасиды, устремив взгляды в сторону Шемахи.