Роджер Кроули - Константинополь. Последняя осада. 1453

Певцы пели пречудно и странно, уму непостижимо. И шествовал царь так медленно и тихо от передних дверей до чертога. По обе стороны царя шли двенадцать вооруженных воинов, одетых с головы до ног в железную броню. А перед ними шли два знаменосца, волосы их черные, а знамена их, одежды и шапки красные. А перед этими двумя знаменосцами шли приставы (подвойские), посохи их серебром и золотом окованы… Когда царь дошел до чертога и вошел в пресветлый чертог, облачился в царскую багряницу и диадему царскую… Тогда началась божественная литургия. Кто может описать всю эту красоту? [4] Описание принадлежит Митрополиту Киевскому и всея Руси Пимену.

Собор Святой Софии.

В центре Города, подобно бросившему якорь громадному кораблю, находился огромный собор Святой Софии, построенный Юстинианом всего за шесть лет и освященный в 537 году, — самое необычное сооружение позднеантичного времени, строение, с необъятностью которого могло соперничать только его великолепие. Огромный, устремленный ввысь купол собора являл собой непостижимое чудо для тех, кто его созерцал. «Кажется, — писал Прокопий, — будто он не опирается на мощные каменные стены, но покрывает пространство под собою, свешиваясь с небес». Под куполом находилось такое огромное пространство, что видевшие его в первый раз в буквальном смысле лишались дара речи. Своды, украшенные четырьмя акрами золотой мозаики, были столь великолепны, что, по словам Павла Силенциария, «золотой поток лучей проливается вниз и поражает взор человека, так что трудно смотреть на него», в то время как красота цветного мрамора ввергала зрителя в поэтический транс. Мраморные плиты выглядели так, словно были «усыпаны звездами… как если бы молоко расплескалось по черной сияющей поверхности… или как море, или как изумруд, или, опять же, как синие васильки в траве, там и сям присыпанные снегом». Именно красота литургии в соборе Святой Софии побудила русских принять православие после того, как в X веке миссия из Киева, посетив церковную службу, сообщила следующее: «И не знали, на небе или на земле мы, ибо нет на земле такого зрелища и такой красоты, и не знаем, как и рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми». Великолепию православия, выражавшемуся даже в мелочах, противостояла скромность ислама. Он предлагал отвлеченную простоту пустынного горизонта, несложное богослужение, которое мог исполнять всякий, лишь бы было видно солнце, прямой контакт с Богом, другие образы, краски и музыку, и восхитительные метафоры божественной тайны, призванной вознести дух на небеса. И православные, и мусульмане были полны решимости заставить мир принять их собственное видение Бога.

Духовная жизнь в Византии отличалась такой интенсивностью, какую трудно отыскать еще в истории христианства. Стабильности империи временами угрожали группы военных командиров, удалявшиеся в монастырь; вредило ей и обсуждение теологических вопросов прямо на улицах, протекавшее с такой страстью, что это приводило к мятежам. «Весь Город полон трудового люда и рабов, и все они богословы», — с раздражением сообщал один из путешественников, посетивший Константинополь. «Если вы попросите человека обменять деньги, он расскажет вам, чем Бог Сын отличается от Бога Отца. Если вы спросите о ценах на хлеб, он начнет доказывать, что Сын меньше Отца. Если вы поинтересуетесь, готова ли ванна, вам сообщат, что Сын был создан из ничего». Один Христос или их несколько? Исходит ли Святой Дух только от Отца или от Отца и Сына? Являются иконы идолами или святынями? Это были не праздные вопросы: от ответа на них зависели спасение или гибель души. Проблемы православия и ереси в жизни империи играли такую же взрывоопасную роль, как и гражданские войны, и столь же серьезно угрожали ее единству.

Мир византийского христианства был также до странности фаталистичен. Считалось, что все предопределено Богом, и любое несчастье, от потери кошелька до величайшей осады, рассматривалось как возмездие за личный или общий грех. Император занимал свое положение по Божьей воле, но если его свергали в результате дворцового переворота, разрубали на части заговорщики, нападали на него в ванной, душили, волочили привязанным к коням по улицам или просто ослепляли и отправляли в изгнание (ибо императоры часто становились жертвами превратностей судьбы) — это также считалось проявлением Божьей воли и указывало на какие-то неизвестные грехи. И поскольку, как считалось, участь человека предопределена, то византийцев мучили суеверия, связанные с пророчествами. Обычно сомневавшиеся в прочности своего положения императоры открывали Библию наугад и читали, надеясь узнать собственную судьбу. Всеобщее пристрастие к предсказаниям вызывало озабоченность у церкви, часто поносившей его, но оно слишком глубоко укоренилась в душах греков, чтобы можно его было исторгнуть. Это иногда принимало причудливые формы. Араб, посетивший Константинополь в IX веке, наблюдал забавный обычай узнавать с помощью лошадей о ходе военной операции, протекавшей в далеких краях: «Их вводят в церковь, где подвешены уздечки. Если лошадь берет уздечку ртом, люди говорят: «Мы одержали победу в краю ислама». [Иногда] лошадь подходит, нюхает уздечку, возвращается назад и больше не приближается к ней». Тогда люди, по-видимому, уходили мрачные, охваченные предчувствием поражения».

Опасности, связанные с высоким положением: императора Романа Августа Аргира топят в ванне, 1034 г.

В течение многих столетий образ Византии и ее главного города, блистательного, как солнце, оказывал сильнейшее влияние на соседние с ней страны. От нее исходил ослепительный блеск богатства; казалось, она неподвластна времени. Ее валюта, безант, украшенный изображением императора, являлся золотым стандартом Ближнего Востока. На Византию падал отсвет славы Римской империи. В мусульманском мире ее знали просто как «Рум», Рим, и так же, как и Рим, она представляла собой предмет вожделений и зависти кочевых полуварварских народов за ее пределами. Скитающиеся племена с Балкан и венгерских равнин, из русских лесов и азиатских степей буйными волнами обрушивались на ее рубежи: гунны и готы, славяне и гепиды, авары, тюрки-болгары и дикие печенеги — все они проходили по землям Византии.

В лучшие свои времена империя охватывала все Средиземноморье, от Италии до Туниса, но она расширялась и сжималась подобно огромной карте, то и дело сворачивающейся по краям. Год за годом имперские армии и флоты покидали большие гавани на побережье Мраморного моря с развевающимися знаменами и под пение труб, стремясь вернуть утерянные провинции или защитить границы. Византия всегда оставалась воюющей империей, а Константинополь в силу своего положения на пересечении путей постоянно подвергался давлению со стороны как Европы, так и Азии. Из длинной череды завоевателей, являвшихся под стены Города в первые пять веков его существования, наибольшее упорство проявляли арабы. Персы и авары приходили в 626 году, болгары подступали в VIII, IX и X веках, русский князь Игорь — в 941 году. Осада являлась обычным состоянием для греческого народа и темой его древнейшего мифа: помимо Библии, люди знали также гомеровскую легенду о Трое. Это делало их практичными и суеверными одновременно. Поддержание в должном состоянии городских стен было постоянной заботой горожан. Они следили, чтобы амбары было полны зерна, цистерны — воды. Но первоочередное значение с точки зрения православной религии придавалось духовной защите. Иконы Богородицы, покровительницы города, выставлялись на стенах во время кризисных ситуаций. Они пользовались у византийцев таким же доверием, как и Коран у мусульман. Считалось, именно иконы Богородицы спасли Город во время осады в 717 году.