Лев Гумилев - Может ли произведение изящной словесности быть историческим источником?

После образования на Волге Золотой орды призыв к борьбе с «погаными» стал актуален, так как возникла опасность для самостоятельности Руси [7]. Но, переходя к исторической канве, мы констатируем, что еще имел место натиск католического Запада, жертвами которого стали захваченные крестоносцами Византия и Прибалтика. По нашей мысли, тогда на Руси сложились две политические тенденции: ориентация на союз с католиками против монголов и другая – на союз с Золотой ордой против католического Запада [8]и главного монгольского улуса, базировавшегося на завоеванный монголами Северный Китай или империю Кинь [9]. Представителем второй тенденции был Александр Невский. Ему удалось отколоть Золотую орду от дальневосточного и персидского улусов, и он же стимулировал своей поддержкой междоусобную борьбу среди монголов, начавшуюся в 1259 году, а равно использовал татарскую конницу против ливонских рыцарей. Противниками Александра были ого брат Андрей и Даниил Галицкий. Столкновение Александра с Андреем произошло в 1252 году, который, следовательно, является предельной верхней датой памятника. Подробная аргументация этого тезиса и обоснование подхода содержатся в специальной книге [10]и не могут быть изложены в краткой статье. Здесь важно другое: первый опыт полемики против нашего тезиса, т. е. проверка его «на прочность».

Б. А. Рыбаков из пятнадцати глав моей книги рассмотрел только одну – тринадцатую и возразил на нее с полным отсутствием научной корректности. Отрицая возможность датировки «Слова» тринадцатым веком, он протестует против характеристики эволюции отношений Руси с кочевниками, а изучение «Слова» как художественного произведения, содержащего вымысел, называет «маскарадом» [11]. Последнее особенно важно. Филологи-слависты, полемизируя с концепцией А. Мазона и А. А. Зимина, подчеркивали отличие поэтического текста «Слова» от деловой прозы летописей. Ф. Я. Прийма пишет: «... сложность и иерархический характер социальной структуры Киевской Руси отражены далеко не во всех звеньях «Слова»... Это не реляция и не летописное предание о реальной битве, а скорее ее поэтическая символизация. И мостили ли русичи в половецком поле в мае 1185 г. – мостили ли они мосты именно япончицами и кожухами – все это столь же условно, как и див, кричавший «вверху древа»« [12]. С нашей точки зрения, это правильно, но та же условность присутствует и в характеристиках удельных князей, и в паломничестве Игоря, и в упоминаниях иноземных народов, потому что задача изящной словесности не в пересказе сведений, а в создании эмоционально-смысловой нагрузки, адресованной определенному читателю и воздействующей на его ум и чувство. С этой задачей автор «Слова» справился блестяще, но нельзя забывать, что «Слово» – не летопись и не синодик, а художественное произведение и что во всех без исключения художественных произведениях на историческую тему – от «Песни о Роланде» до русских народных исторических песен и украинских народных дум присутствуют – различного рода нарушения исторического правдоподобия». [13].

При учете этой трактовки предмета, а истинность ее несомненна, позиция Б. А. Рыбакова противоречива. С одной стороны, он называет «Слово о полку Игореве» «страстной поэмой» [14], с другой – требует, чтобы все сведения литературного источника воспринимались буквально. Следовательно, вымысел, интонационный подтекст, прием иносказания, метафоричность и намеки, порождавшие у современников нужные автору ассоциации, в тексте отсутствуют. Но если так, то «Слово» никак не поэма, а репортаж о событиях, зачем-то составленный очевидцем в 1185 году для таких же очевидцев тех же самых событий. Однако так ли это просто? Б. А. Рыбаков сам отмечает важное несоответствие фактов древнерусской истории трактовке этих же фактов автором «Слова». Он приводит известный пассаж из обращения к Всеволоду Большое Гнездо: «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти – удалыми сыны Глебовы», – и комментирует его так: в 1185 году дети замученного Всеволодом III Глеба Ростиславича Рязанского «вышли из повиновения, но об этом автор «Слова» еще не знал, когда писал эту часть своей поэмы» [15]. Из этого тезиса Б. А. Рыбакова вытекает, что поэма писалась фрагментарно, но тогда становится непонятно, почему автор ее, узнав о возмущении рязанских князей против Всеволода III, не внес в текст исправления. Узнать же об этом он должен был немедленно, потому что подстрекателем распри был Святослав Всеволодович, при дворе которого, согласно Б. А. Рыбакову, составлялось «Слово о полку Игореве».

Этот факт показывает, что если встать на позицию Б. А. Рыбакова и считать «страстную поэму» отчетом о событиях 1185 года, то придется признать этот отчет недостоверным, хотя бы в деталях. Но если мы будем рассматривать «Слово» как литературное произведение, написанное несколькими десятилетиями позже, то подобные мелкие анахронизмы не могут быть поставлены в вину автору. Больше того, они были неизбежны, так как цель произведения была не в фиксации отдельных событий, а в призыве к борьбе с могучим степным противником, для чего была необходима консолидация всех сил страны. Но тогда это не половцы, а монголы. Еще более странно, что автор «Слова» ввел в свой точный, по мнению Б. А. Рыбакова, рассказ пассажи о Всеславе Полоцком, Изяславе Васильковиче, будто бы, убитом литовцами, Мстиславе Тьмутараканском, о немцах, венецианцах, греках и моравах, радующихся в 1184 году поражению Кобяка, до которого им не было никакого дела. Последний пассаж Б. А. Рыбаков объясняет в своей книге «Слово о полку Игореве» и его современники» (стр. 210) таким, несколько странным, образом: «Днепровский путь в Южную Европу – «Гречник» – был очищен, безопасность торговли восстановлена, и не удивительно, что именно в этом случае автор «Слова» говорит о восторженных похвалах греков, венецианцев и других европейцев». Нет, это весьма удивительно!