Р Иванов-Разумник - Тюрьмы и ссылки

{217} Прибавлю в заключение этой своеобразной салтыковиады, что до 2 февраля 1933 года я принимал ближайшее участие в редактировании выпускаемого ГИХЛ-ом полного собрания сочинений Салтыкова. План этого собрания был составлен мною; все тома проходили кроме того, после редакторской работы, через мои отзывы для устранения возможных ошибок и недосмотров. Не думаю, чтобы мое устранение от работы послужило на пользу этому изданию; по вышедшим томам видно, как исковеркана и обнищена сама идея издания, задуманного широко и научно; какие были богатые возможности (опубликование сотен неизвестных и интереснейших вариантов) - и какие скудные плоды! Чье тут "головотяпство", чье тут "вредительство" - не разберешь; грустно и за Салтыкова и за читателей. Но - продолжаю.

Салтыков-Щедрин был моей первой и центральной работой в течение двадцати последних лет; была и вторая работа, которой я, параллельно с занятиями над Салтыковым, посвятил последние десять лет. После смерти А. А. Блока десять лет собирал я материалы, связанные с его поэтическим творчеством, а с осени 1930 года - редактировал по составленному мною же плану полное собрание его сочинений в "Издательстве Писателей в Ленинграде". В течение двух лет вышли первые семь томов, заключающие в себе все поэтическое наследство А. А. Блока; в 1933 году должны были выйти остальные пять томов, соединяющие в себе всю его прозу. После моего выдворения из литературы и водворения в Саратов кто-нибудь другой (или другие) занимаются этой работой.

Но главное не в этом, а вот в чем. Еще весною 1932 года, под давлением учреждения, годом позднее вообще пресекшего мою литературную деятельность, тома стихотворений А. А. Блока были кастрированы: из них вырезаны уже целиком пропущенные цензурой, {218} наполовину отпечатанные и полностью сверстанные все мои примечания, заключающие в себе варианты, черновики, историю теста - и вообще до 10.000 стихотворных строк А. А. Блока, доселе неизвестных. Когда я после этого попробовал издать этот исключительно фактический и библиографический материал, потребовавший десяти лет труда, отдельной книгой (в 50 печатных листов), хотя бы "на правах рукописи", хотя бы в 200-300-х экземплярах - это тоже встретило неодолимые препятствия. И опять: что это такое? "головотяпство" ли, по слову Щедрина, "вредительство" ли, по нынешнему выражению? Я склоняюсь к Щедрину. Прибавлю только, что единственный мой экземпляр сверстанных и прокорректированных "Примечаний к стихотворениям А. А. Блока" взят у меня и невозвращен представителем все того же учреждения. Так может погибнуть десятилетняя работа о Блоке, двадцатилетняя - о Салтыкове. Если всё это - только "маленькие недостатки механизма", усердие не по разуму людей, беззаботных по отношению к культуре и литературе - то кому же, как не Вам, возглавляющему Союз Писателей, исправлять подобные перебои, задевающие наследие таких писателей, как Салтыков или Блок как, ни различны они по величине и значению в русской литературе XIX и XX века.

Этим - в самых общих чертах - исчерпывается то дело, с которым я обращаюсь к Вам. Мне, разумеется, было бы очень грустно не довершить этих двух основных - и последних - работ моей жизни. Как ни скромны они по сравнению с современными "Магнитогорсками литературы", но вряд ли в интересах нашей скудной культуры беззаботно швыряться даже такими - пусть - мелочами.

Если бы возраст и особенно здоровье (о состоянии которого хорошо осведомлено все тоже учреждение) позволили мне {219} спокойно выжидать несколько (а может быть и много) лет до возможности возвращения к заключительной работе над рукописями Салтыкова в б. Пушкинском Доме и над примечаниями к Блоку в архиве его вдовы, то я не стал бы обращаться к Вам с этим письмом, как ни бессмысленно само по себе мое пребывание в Саратове без всякой работы. Завершение же работ над Салтыковым и Блоком я, без ложной скромности, считаю делом, которое имеет не только личное, но и общекультурное значение. Поэтому обращаюсь к Вам со следующим:

Срок, необходимый мне для завершения в ленинградских архивах работ над Салтыковым и Блоком- два года. После такого завершения - для меня совершенно безразлично, где заканчивать "прочее время живота" (если оно продлится долее двух лет) - в Ленинграде ли, в Саратове ли, на свободе или в тюрьме. Думаю, что Вы имеете полную возможность, если пожелаете, устроить это мое возвращение к работе в Ленинград на два года. Я говорю - "если пожелаете". Возможно, что не пожелаете, - в таком случае заранее приношу извинение за то, что отнял у вас время настоящим письмом.

В заключение хочу прибавить только одно. Часто приходилось и приходится слышать, - а Вас об этом, вероятно, извещают "анонимные письма", - что Вы "оторвались от действительности", что с высоты своего положения не обращаете внимание на "мелочи жизни". Возможно, что и работа моя над Салтыковым и Блоком - одна из таких же мелочей. Но я предпочитаю думать о людях согласно слову Герцена: думай о людях лучше, чем о них говорят. А так как на протяжении четверти века наши литературные отношения с Вами никогда не были ни близкими, ни даже особенно дружелюбными, то именно это позволяет мне думать ("думай о людях лучше"...), что тем более Вам не будет безразлична судьба работ о {220} Салтыкове и Блоке, какими бы мелочами ни были эти работы на фоне, современной жизни.

Впрочем, в области культуры - нет "мелочей"; есть только ценное и вредное или ненужное. Насколько "ценны" и "нужны" мои работы о Салтыкове и Блоке - в этом я, конечно, пристрастный судья; но что и вредно и позорно перед литературой насильственное уничтожение этих работ - с этим, думается мне, согласятся все беспристрастные судьи.

С пожеланием Вам всего лучшего

Иванов-Разумник

Июль 1934.

Саратов.

V.

Все предыдущее было написано в первой половине 1934-го года в Саратове. Берусь теперь за перо в сентябре 1937 года, в Кашире, чтобы в немногих словах рассказать об этом трехлетии. Начну с того, что на мое письмо к Максиму Горькому я не получил никакого ответа, - и нисколько этому не удивился. А что письмо это было лично ему вручено - знаю наверное. Все это - в порядке вещей.

В Саратове помогла мне устроиться семья старого моего приятеля, проф. А. А. Крогиуса, - о котором упоминаю в своих литературных и житейских воспоминаниях; начал-таки писать их в Саратове, спасибо тетушке! Повторю здесь, что сам А. А. Крогиус скончался в Ленинграде от сыпного тифа за несколько месяцев до моего прибытия в Саратов. Вдова его, О. А. Крогиус, приютила меня в первые дни после моего приезда в эту "столицу Поволжья", а потом нашла мне замечательную комнату, в которой я и прожил все три года моего пребывания в Саратове. Комната была эта в дряхлой избушке на курьих ножках, стоявшей среди других подобных избушек над {221} обрывом Волги - ив пяти минутах ходьбы от центра города, пресловутых "Липок". Избушка состояла всего-навсего из кухни с русской печью и двух комнат. Большую из них занимала семья сапожника Иринархова - он, жена и десятилетний сын - а меньшую предоставили мне. По размерам это была точная копия моей камеры в ДПЗ - семь на три шага; узкая кровать, столик, стул, этажерка - вот и вся мебель; два покосившихся окошечка в двух стенах; тонкая, фанерная перегородка, не доходившая до потолка. Садик, размером с чайное блюдечко. Вид на Волгу. Через дом - музей Чернышевского. Я уютно прожил в этой комнатенке (от которой приходили в ужас саратовские знакомые) почти три года; спасибо О. А. Крогиус! Кстати сказать, переехала она с семьей в Петербург в 1935 году, откуда (только что узнал) в августе сего 1937 года выслана среди многих других, ей подобных, в Казахстан, - за то, что старший сын ее, Арсений, находится в "концентрационном лагере"... Это тебе не Англия! (Арсений умер в концентрационном лагере в 1938 году. О. Г. Крогиус получила волчий паспорт с клеймом "ОМЗ", что означает, что-де она отбыла наказание в "местах заключения", - в которых она никогда не была. Это в буквальном смысле фальшивый паспорт, - и ничего нельзя поделать! (Примечание 1939 г.)