Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)

Подбежав, она ткнулась головой в его белый дубленый полушубок, зарыдала:

- Папка! Папка!..

- Здравствуй, дочь! Здравствуй, Наташа! - сказал он четыре слова тем прокуренным голосом, который она слышала дважды по телефону, и стал молча гладить ее по трясущимся плечам.

Он так гладил ее с минуту или полторы, ничего больше не говоря. А затем она почувствовала, как он легонько пытается отстранить ее от себя, оторвала заплаканное лицо от его груди.

- Теперь мы с тобой поговорим обо всем... обо всем, - сказал он, отступил на полшага назад, чуть тряхнул за плечи, как бы прося стоять теперь самостоятельно.

Затем повернулся к встречающим:

- Здравствуйте, товарищи!

Он по очереди жал всем руки, слушал, как встречающие называли себя, плечи его, обтянутые белым полушубком, горбатились. "А когда-то были прямыми и широкими", - отметила Наташа, вытирая варежкой мокрые щеки. И почувствовала снова прежнюю тоску, почувствовала, как рождается в ней странная мысль, что это вовсе и не ее отец, это кто-то другой, отдаленно на него похожий.

* * * *

Перестали приходить письма от Семена Савельева, но еще раньше прекратились они от Кирьяна Инютина, шли-шли - и как отрезало, наступила зима, и по-прежнему ничего - ни известий от него, ни похоронки. Писал, хотя и не часто, сын Николай. Он был еще не на фронте, обучался в какой-то школе, в какой - не объяснял, лишь делал намеки, что скоро будет падать немцам на голову с неба "и откручивать им головы, как ржавые гайки с болтов".

- В десантные войска попал наш Колька, - догадалась Вера. - С самолетов будут их забрасывать немцам в тыл.

- Господи! - вздыхала Анфиса. - В тыл... Не мог куда полегче угодить!

- Война ж, его не спрашивали. А тем более раз доброволец... Сам залез в пекло, Аникей говорит.

Анфиса упрямо, как Наташа Миронова, ждала писем от мужа, в душе ее тяжелой и острой глыбой ворочался страх - дождется скорей похоронной. Да и Колька вот - как с ним будет? Она сделалась тихой, маленькой и легкой, как старуха, и каждый день, когда приближалось время прохода почтальонши по улице, поглядывала в окно, примечала ее еще издали, с колотящимся сердцем следила, как она приближается со своей тощей брезентовой сумкой на боку. Сумка тощая, да много ли надо места, чтобы уместиться там ее жизни или ее смерти. А почтальонша, молчаливая старая баба в ватнике, подпоясанном для теплоты широким ремнем, заходя то в один дом, то в другой, все приближалась, приближалась. Вот она миновала дом Савельевых - она вообще в него давно не заходила, - вот подошла к ее калитке. Свернет или нет к дощатым воротцам, свернет или нет?!

Почтальонша, хмуро взглянув на их небольшие окошки, иногда на ходу начинала рыться в сумке. И сердце ее останавливалось - что достанет?! Если треугольник, значит, ничего, от Николая это, скорее всего, а может, наконец-то и от Кирьяна! И если квадратный, казенный конверт, то...

Но чаще почтальонша ничего не доставала, проходила мимо.

Ночами Анфиса почти не спала, долго и тоскливо слушала, как похрапывает на полу возле стенки Вера. И перед тем как забыться на короткое время, всякий раз тяжко и беззвучно плакала.

- Да будет тебе изводиться! - сказала однажды утром ей дочь. - Глаза каждое утро рассолоделые, сгниют скоро. Противно прямо.

- Вера?! - От обиды голос Анфисы осел, был еле слышен. - Он же... отец твой!

- Да что толку ныть-то? Хоть отец, хоть брат-сват... Поможет это, что ли?

- 3-замолчь! - взвизгнула Анфиса и, страшная от бессонной ночи, шагнула к дочери, сжав кулаки.

- Во-он что? - усмехнулась Вера едко. - А жили-то вы с ним вроде как...

Анфиса захрипела дико, по-звериному, еще секунду - и она обрушила бы на дочь свои кулаки. Но та быстро отступила назад, в глубь комнаты, и отвернулась, не обращая больше внимания на мать.

Анфиса несколько дней не разговаривала с Верой, а потом сказала ей с ненавистью:

- Сучка ты. Росла-росла - и выросла. Правильно отец говорил... Вера на это лишь усмехнулась.

- Живешь, что ль, с Аникеем-то этим, с Елизаровым? Жену он прогнал, я слыхала.

- Нужен он мне, мешок с навозом, - ответила она ровным и спокойным голосом, нисколько не смутившись от такого вопроса матери.

- Чего ты якшаешься с ним?

- Он на желдороге теперь работает, меня обещал туда устроить. В столовую или в буфет.

- И - все?

- А что еще?!

Прошли и Ноябрьские праздники, с которыми Анфису поздравил сын, открывшись ей в качествах, которых она в нем и не подозревала или как-то не задумывалась о них. Письмо пришло как раз накануне праздника. Николай после поздравлений писал в нем: "...разве фашистам поганым понять, мама, какой у нас народ, за какую жизнь он поднялся драться двадцать шесть лет назад? За что знамена свои насквозь кровью пропитал? Если бы они это понимали, они бы поняли, что нас им сроду не одолеть, и не сунулись бы. Да разве я отдам им нашу Звенигору, свою речку Громотуху и маленькую Громотушку? Пущай выкусят! Я всегда любил глядеть, как из-за утесов Звенигоры всходит солнце и как оно потом садится, садится и плачет ровно, как будто ему неохота уходить с земли. И покуда я живой, я не позволю, чтоб на такую красоту глядела фашистская немчура, я лучше сдохну, но перед этим загрызу, как зверь, хоть одного немца. И никто им не позволит... А об тебе, мам, я скучаю... А батька наш чего, не подал вестей? Передай поклон Лидке, квартирантке нашей, хотя я ей тоже написал..."

Анфиса, прочитав это письмо, разрыдалась от нахлынувших чувств. Ее ли это Колька, неряшливый, хулиганистый и даже, как она считала, придурковатый?! Не он ли изводил в школе учителей, совсем недавно выпускал на уроках всяких крыс!

Письмо это Анфиса дочери не показала, боясь, что Верка фыркнет, что-нибудь скажет такое, чем оскорбит не ее даже, а Коленьку...

"Коленьку"... Даже в мыслях она никогда так не называла сына, и теперь, когда его имя так промелькнуло в сознании, она опять заплакала, но уже не радостно, а тяжело и тоскливо, казня себя безжалостно и жестоко.

После праздника начались бураны и метели, зима заворачивала все круче. Лидка и Майка из школы прибегали красные, как помидоры, долго хлопали руками о горячие бока печки.

Где-то в середине ноября Анфиса в положенное время стояла у окна, глядела на улицу, ожидая появления почтальонши. И когда та появилась, у Анфисы привычно заволновалось сердце. Подойдя к калитке, почтальонша достала треугольник. "Слава богу... - отхлынула у Анфисы в груди горячая волна, оставив свой теплый след. - От Коленьки, должно. Мне или Лидке?"

Письмо было не Лиде, а ей. Оно было не казенное. И не от сына Николая. И не от мужа. И не с фронта. Оно было от какой-то неведомой ей Глафиры Дементьевны Пучкиной, из Новосибирска. "...И хоть муж твой без обеих ног, да ведь живой, - шевеля побелевшими губами, читала Анфиса, руки ее дрожали, и она боялась, что порвет тетрадный листок. - Начальник госпиталя Андрей Петрович выхлопотал ему место в доме инвалидов, а Кирьян, муж твой, оттуда сбежал и теперь вот ездит по поездам, поет жалостливые песни, ему подают, а он все пропивает потом. Да как же это при живой жене-то, страм же один. Иногда он, пьяный, приезжает к нам на своей каталке, а так валяется неизвестно где, а ведь зима, околеет от холода. Я не знаю, какая ты там, Кирьян, муж твой, говорит, что большая ты стерва, так он говорит, и писать тебе ничего не велел, адресу не давал, да я у пьяного его выпытала. И вот не вытерпела, обписываю тебе все как есть, бабье же у тебя сердце, может, чего шевельнется в нем... Шевельнется, так приезжай, может, как найдем его или к нам он когда заявится. А то возьмет да уедет куда с поездом в другие края, чего ему, их много теперь таких, обездоленных войной, они везде ездют, ищи тогда его, ни с какой собакой не найдешь..."