Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)

Алейников, по-прежнему сидя на врытой в землю скамейке, поставил локти на колени, ладонями закрыл щеки и уши. Ладони были горячими, он услышал, как в пальцах толчками бьется кровь. А может, не в пальцах, а в висках...

- Что значит не считая постоянного состава? - будто издалека донесся голос Демьянова.

- Постоянный состав, товарищ подполковник, - это офицеры и сержанты роты. Мы с Лыковым, командиры взводов, помпохоз, старшина роты, медицинский персонал... Всего человек около тридцати, - ровно докладывал Кошкин, опять же нисколько не удивляясь вопросу подполковника. Голос командира роты то отчетливо доходил до Алейникова, то пропадал куда-то, проваливался. - А остальные - переменный, значит, штрафники, заключенные. У нас дело ведь такое: кровью смоет человек преступление - снимаем судимость, отправляем в обычные войска. А в роту поступают новые. Потому и переменный называется.

- Понятно, - сказал Демьянов. - Спасибо, капитан, за разъяснение. Извините уж.

- Это все обыкновенно, товарищ подполковник. Нам постоянно приходится объяснять...

Яков Алейников, чувствуя, как в груди разливается что-то неприятное и холодное, поднялся рывком и шагнул к капитану и подполковнику. Те одновременно повернулись навстречу.

- Здравствуй, Данила... э-э...

- Иванович отчество мое, Яков Николаевич, - так же неторопливо, как рассказывал о составе и численности штрафной роты, проговорил Кошкин. Здравия желаю, товарищ майор.

- Ты... узнал меня?

- Так точно, Яков Николаевич. Еще из машины, когда подъезжали. Глаз у меня зоркий. Рубец-то на щеке у тебя памятный.

Демьянов с изумлением переводил глаза с одного на другого.

- Вы знакомы, выходит?

- Земляк это мой, - промолвил Алейников.

- Как? Еще один?!

- Что поделаешь! Земля, видать, тесновата стала. Значит, рубец? И тоже... по ночам я тебе снился, выходит?

- Никак нет, Яков Николаевич. Думать о тебе частенько думал. А чтоб сниться - нет. Нервы, должно, у меня крепкие.

Подполковник Демьянов слушал этот разговор и ничего не понимал.

* * * *

Спустя час капитан Кошкин, сильно размахивая тяжелыми, как гири, кулаками, нагнув голову, по-журавлиному шагал вдоль улицы деревеньки Малые Балыки, когда-то уютной, видимо утопающей в тополиных зарослях, а сейчас почти начисто стертой с лица земли огненным валом войны. Ступал он тяжело, из-под хромовых, порядком разбитых сапог тугими фонтанчиками брызгала пыль; Кошкин, кажется, с любопытством глядел на стреляющие из-под ног пыльные струйки и негромко рассказывал:

- До самой войны, Яков Николаевич, я сидел... Вместе мы с Засухиным были в лагере строгого режима. Помнишь Василия Степановича-то?

Кошкин поднял голову, глянул на Алейникова. Тот, наоборот, опустил свою.

- Ты прости, Алейников... Ты попросил рассказать, я и говорю.

- Ничего... Ты не жалей меня.

- Да мне что тебя жалеть? - усмехнулся Кошкин. - Ну вот... Лагерь большой был, на севере, в самой почти тундре. Скучать было некогда. Там, в тундре этой, и остался навсегда Засухин Василий Степанович... Воробьев, стой! закричал вдруг Кошкин вслед обогнавшему их грузовику, замахал руками.

Машина остановилась, из кузова, заваленного какими-то мешками и тюками, выпрыгнул коротконогий старшина, подбежал, приложил руку к пилотке.

- Ты что, сам за "делами" заключенных, что ли, ездил? - Кошкин кивнул на грузовик. И, повернувшись к Алейникову, пояснил: - Это старшина нашей роты.

- Никак нет, товарищ капитан. Я попутно - проверить, не осталось ли какого имущества в эшелоне по разгильдяйству и недогляду. Ничего вроде...

По улице, меж развалин домов, обгоревших деревьев, сновали обыкновенные по виду бойцы - в гимнастерках, в пилотках, в кирзовых сапогах, занимаясь устройством на новом месте. Но они же были и заключенными. После боя, в который штрафной роте предстояло вступить завтра на рассвете, сюда приедет весь состав военного трибунала армии, будет на месте освобождать отличившихся. Таковым в первую очередь считается каждый получивший в бою хоть какое-то ранение. На них напишут боевые характеристики, заполнят справки об освобождении и кого отправят по санротам и госпиталям на излечение, других, с пустяковыми царапинами, откомандируют в различные армейские части. "Дела" погибших в бою будут отложены отдельно, запакованы, опечатаны, снабжены соответствующей документацией и отправлены в армейский трибунал... Мешки и тюки, в которые запакованы сейчас "дела" всего списочного переменного состава роты, сильно похудеют, а может, и вообще станут пустыми. Но это ненадолго, через несколько дней в роту прибудет пополнение.

- Склады ПФС прибыли?

- Так точно, товарищ капитан.

- Все заявки командиров взводов на обувь, портянки, обмундирование удовлетворить к вечеру.

- Удовлетворим, товарищ капитан. - Старшина был рыжеволос, лицо изрезано крупными морщинами, кулаки по-крестьянски большие, как и у самого командира роты. - Ручных пулеметов не хватает, товарищ капитан, процентов на тридцать, автоматов почти наполовину...

- Я знаю. Помпохоз уехал на армейские склады с нашей заявкой. - И Кошкин повернулся к Алейникову: - Оружие заключенным выдается у нас только перед боем.

- Вот как... - зачем-то произнес Алейников, хотя отлично это знал.

- В НЗ выдать по два сухаря, квадрату горохового концентрата, сахар. И по банке свиной тушенки на троих.

- Слушаюсь.

- Поскольку мы уже считаемся в наступлении, можно к ужину выдать по сто граммов водки.

- Слушаюсь.

- И мне фляжку сейчас. Вот встретились... с земляком.

- Сей минут, товарищ капитан, - опять кивнул старшина.

Кошкин и Алейников пошли дальше. Шли и молчали, обоим трудно было продолжать прерванный разговор. Яков Алейников засунул руки под мышки, будто ладони у него зябли, и с каким-то тупым раздражением на самого себя думал, что напрасно он увязался за Кошкиным, напрасно расспрашивает о прежнем... И вообще, встреча эта - лучше бы ее не было. Как в омут, нырнул он, Алейников, во фронтовое месиво огня и смерти в надежде, что все прежнее останется где-то там, в прошлой, далекой и страшной жизни, которая никогда не вернется, ни с кем из людей, так или иначе соприкасавшихся с ним на его прежнем жизненном пути, особенно с теми, для кого это соприкосновение кончалось так трагически, как для Кошкина, он не встретится. Ведь тысячи и тысячи километров фронта, десятки тысяч километров военных дорог, все постоянно движется, кипит и бурлит, как в котле, фантастические размеры которого невозможно и представить. Но именно в силу того, наверное, что все кипит и движется, он, Алейников, узнает вдруг - где-то рядом, не очень далеко, Федор Савельев. Потом из дивизионной газеты узнает о его сыне и младшем брате Иване Савельеве. И, наконец, Кошкин Данила Иванович, которого в партизанском отряде Кружилина звали Данила-громила. Об Иване, Семене, Федоре Савельевых Алейников только слышал, а Кошкин Данила - вот он, живьем, вышагивает рядом, как журавль. Изменился он, бывший заведующий райфинотделом, порядком - голова наполовину поседела, плечи сильнее ссутулились. Черты лица резко обострились, в темных глазах появился какой-то жесткий, пронизывающий свет. Но сколько пришлось ему пережить и перенести! Другой согнулся бы, сломался давным-давно, а этот...