Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)

Зубов замолчал, начал царапать всей пятерней грудь под гимнастеркой.

- Что ж дальше? - спросил Алейников.

- А дальше так и вышло, как я думал. Все четверо немедля навалились на меня, руки заломили: "Сволочь! Ты же не прицелился! Ну и подыхай! Это он, Зубов, товарищ капитан, хотел вас..." Это они уж подскочившему Кошкину кричат, подбежавшим бойцам. У Кошкина пистолет в руке дергается. "Про-очь!" - заорал он. Державшие меня Гориллины дружки брызнули в стороны, как тараканы. Я лежу, распластанный, на земле. "Ты?!" - прокричал Кошкин, поднимая пистолет. И тут я... понял я в какую-то секунду, что не выстрелит он. Приподнялся и сел. "Я", - говорю...

- Как же... понял?

- Э-э, Яков Николаевич... Как все объяснить? На какой-то миг Кошкин задержал зрачки на тех четырех, что отскочили от меня. А я заметил... Знает он нашу братию, за что и уважают его. Нюхом почуял, что не во мне тут дело. И я это понял. Да-а... А если б я сказал: "Нет, не я" - он бы выстрелил, я думаю.

- Безусловно, - сказал Алейников и поднялся.

Зубов тоже встал вслед за ним и потоптался, разминая затекшие ноги.

- Эти... телохранители где сейчас? Тут? - спросил Алейников.

- В последнем бою легли. Бой был - таких, Кошкин говорит, даже он не видывал. От роты осталось человек с полсотни... - И, видя, что Алейников пристально глядит на него, добавил с усмешкой: - Нет, не я их, немцы. Я еще раз повторяю - ни мокрыми делами, ни в спины людей, кроме немцев, не стрелял. Верь, не верь - мне это без нужды. Говорю как есть... И этих, Макара Кафтанова с Гвоздевым, не тронул, хотя они меня, сволочи, продали, больше некому.

Зубов умолк. Они молча стояли теперь друг против друга. Зубов глядел куда-то в сторону, а Яков Алейников словно ждал еще каких-то его слов.

- Ну что ж, прощайте, Яков Николаевич, - произнес наконец Зубов. Извините, товарищ майор, что я... Мне просто хотелось... Хотя и не такой, может, разговор вышел, как я хотел. Главного вопроса я так и не задал.

- А ты задай, - сказал Алейников.

- А вы ответите?

- Если смогу, чего же...

- Ладно... - В прищуренных глазах его возникла почему-то неприязнь, они засветились злорадным зеленым холодком. - Он простой, этот вопрос. Завтра на рассвете у нас смертельный бой опять. И скорей всего я погибну - сколько судьбе закрывать меня? Но если случится чудо, заденет меня пуля, а живой останусь, смысл-то в этом какой будет? Если останусь, будет?

Алейников молчал, Зубов, помедлив, спросил несколько по-другому:

- От людей мне прощение может быть или нет?

- От людей? - переспросил Алейников, пораженный не тем, что подобный вопрос задает человек, приговоренный за преступления против общества к высшей мере наказания - расстрелу, и только чудом это наказание ему заменено пребыванием в штрафной роте, а чем-то другим, более сложным и глубинным, что стояло за этим вопросом и что прозвучало в голосе Зубова. - От людей?..

- Именно.

Пустынно и тихо было возле небольшой речушки, из которой пили, в которой смывали, конечно, грязь и пот, обмывали раны и немецкие, и русские солдаты, в которую падали немецкие и русские снаряды, берега которой размалывали колеса и гусеницы наших и вражеских машин. Израненные, искромсанные во многих местах эти берега, казалось, еще дымились, в яминах и воронках будто стоял до сего времени пороховой чад и дым. Свирепая и безжалостная битва не однажды подкатывалась к речушке, не однажды бушевала над ее слабеньким и неглубоким руслом, и Алейникову вдруг почудилось, что речонку сто раз могла уничтожить страшная война - завалить крохотную, малосильную полоску воды взрывами бомб и снарядов, затоптать колесами и гусеницами, - а все не уничтожила, не в силах была уничтожить, и упрямая речушка вот течет и течет, пробиваясь сквозь перепутанные, переломанные, обожженные кустарники и травы, вскипает под солнцем на маленьких своих перекатах, негромко позванивает слабенькой волной, а в крохотных омутах крутит травинки и листья, пока течение, не приметное даже и глазу, не выбьет их на существующий и у этой речушки стрежень и не понесет их куда-то дальше.

- Да от людей... - в третий раз повторил Яков Алейников. - Вот что я скажу тебе, Зубов. Есть разные... разные преступления против людей и против жизни. И я обо всем этом думал - уж поверь мне, - много думал и раздумывал! Одни преступления люди могут простить легко. Стоит, как говорится, покаяться - люди поверят и простят. Они добрые, люди. Прощение за другие надо заслужить делами. Иногда всей жизнью. - Алейников судорожно проглотил слюну. - Иногда смертью только можно это заслужить... Но бывают и такие преступления которые не прощаются. Никогда не прощаются, как бы ни старался потом. Тут хоть жизнь отдай. Ни при жизни, ни после смерти... Закон даже может простить, а люди нет.

- Например?

- Например, измена Родине.

Алейников смотрел на Зубова, но тот стоял к нему боком, скрестив руки на груди и сжимая большими заскорузлыми ладонями плечи, смотрел куда-то в сторону сожженной войной деревни.

- Останешься живой - подумай обо всем этом. Ведь уцелеешь если, жить как-то придется.

- Выходит... если освободят меня после завтрашнего боя, выйдет, что не сам я прощения за свои преступления заслужил, а просто... закон мне простил?

- Так выйдет, - кивнул Алейников.

- А люди пока не простят?

На это Алейников лишь пожал плечами: я, мол, все сказал, что ж еще добавить?

- И по твоим рассуждениям выходит, что отца... моего отца ни закон, ни люди никогда не простят?

Алейников прищурил глаза, уголки губ его опустились вниз.

- Никогда. Он был наш классовый враг. Непримиримый и жестокий. Таким и остался до самой своей гибели. Как же могут его люди простить?

- Люди на блюде! - усмехнулся вдруг Зубов зло, едко, кажется, даже остервенело, уронил вниз руки. - Ну, прощевай еще раз, Яков Николаевич... Спасибо за политбеседу.

Зубов все с той же откровенно враждебной усмешкой секунду-другую глядел ему в лицо, резко отвернулся и пошел вверх по тропинке в сторону деревни, раскачивая широкими плечами, обтянутыми порыжелой гимнастеркой. Не останавливаясь, повернул вдруг голову, проговорил отчетливо:

- Не на блюде даже, а на горячей сковороде.

Никакой усмешки теперь на лице его не было.

... - С кем это вы, товарищ майор, долго так беседовали? - поинтересовался Гриша Еременко, когда они ехали изрытым проселком в расположение дивизии, соседней с 215-й: Алейников хотел поглядеть, нет ли там более удобного места для предстоящего перехода его группы линии фронта.

- Так... Любопытный человек, - ответил Яков и больше ничего объяснять не стал, лишь потрогал шрам на левой щеке, оставленный на всю жизнь шашкой полковника Зубова. "Не на блюде, а на горячей сковороде..." Алейников нахмурился и вдруг подумал: "А ведь Зубова, если он после завтрашнего боя останется живым, можно было бы, пожалуй, взять с собой в тыл врага. Смело можно было бы..."