Егор Иванов - Вместе с Россией (Вместе с Россией - 2)

- Я вот когда по лазаретам валялся - как немой с барыньками и лекарями был. Со своим братом я слов сколько надобно имею... А тут все боялся, что не так услышат и обсмеют... Не хочут они понимать простого человека... протянул свое первый солдат.

- И у меня нет добра в душе против богатых. Сильно богатых, окромя нашего дивизионного генерала, я и не видел. Однако, думаю, сильно богатый, это еще хуже. Ему бедный, если брюха не нажил - все равно что дурень али злодей. Много оне с нас меда собрали, а к народу - вредность одна. И богач на одной заднице сидит, а такой гордый, будто две под ним... Придет наш час, как в девятьсот пятом - "красного петуха" пускать будем всем богатым! - с расстановкой говорил солдат.

- Эк, куда хватил! Ты доживи сначала, чтоб герман тебя пулеметом не вспорол! - спокойно проворчал басовитый. И снова вмешался дискант:

- Сдается мне, потому простой народ глуп, что думать ему некогда, все кусок хлеба робить надо. Кабы был час подумать хорошенько, все бы он понял не хуже господ. А душа в простом человеке светлая, и кровь в ем свежая... Пожалуй, что и лучше ученых господ все бы разъяснил, кабы часочек нашелся...

- Есть такие люди, что разъяснить намного лучше господ все устройство жизни могут... - сказал кто-то, молчавший доселе, - большевики называются... Всё знают, а некоторые так в наши же серые шинели одетые, а бывают еще и офицеры... Ну, прапорщик там какой, из скубентов... Хорошие люди, не дерутся...

- Я одного такого, из солдат, собственноушно слыхивал... - затараторил дискант. - Думал опосля - объявить аль нет?.. Страсть как хотелось объявить, больно супротив законов говорил. Не то что какое мелкое начальство хаял, а просто до царя добирался... Грабительская, говорит, вся война энта. Против простых людей баре ее ведут... И хорошо объявить-то было бы - эскадронный трешню дать должон по такому случаю, как сказывали... А не объявил... Листков я евонных супротив присяги не брал, зато слушал - грех сладок. И спроси, часом, чего это я зажалел его, сказать не могу, а не объявил вот!..

- Если бы такого человека кто из вас объявил, так я бы его своими руками и кончил! А ты, хорек несчастный, чем хвалишься?! "Объявил бы!.." передразнил дисканта басовитый голос. - В ухо хочешь?!

- Да что вы, ребята! - принялся урезонивать первый. - Ведь Еремей не польстился на три сребреника...

- Ты как вахмистр наш! - обидчиво протянул дискант, явно обрадовавшись поддержке. - Все в морду да в морду... Ему что ни скажи - все кулак в зубы тычет...

- Да, хуже зверья живем! - подтвердил один из собеседников. Изобижены, унижены! То герман прет, то свои заурядкорнеты обиду всему воинству наносят. Свинаря замест царя!.. Вот уже всем народом собрались, ждем, кто научит - вот и рады слушать большевиков!.. Да и они муки принимают, вот за ими и не идешь, боишься... Зато объявить - боже сохрани!..

- Эх, братцы! - вырвалось у басовитого. - Коль и нас загубила эта война, и в деревне землицы не хватает - надо муку принять и другим грозы наделать. Чтобы детям да внукам, может, вольготнее зажилось бы! Хоть и не след при Еремейке признаваться, а скажу: знаю, супротив кого война надобна...

- Никола истину речет! - поддержал его первый голос. - Время пришло не об устройстве думать... Нету беде-войне конца-краю. Нужно ту беду-войну истребить. Так уж тут думки ли думать про хозяйство свое да про удобное житье какое... Все понимаем, ничего теперь не забудем, научены, что показать богатеям, дай только войну кончить...

- А как? - зазвенел дискант.

- Что ты "как да как"! На каке, что на коняке... Хвост трубой, а сам глупой!.. - возмутился голос.

В отдалении раздалась команда.

- Взводный разъезд собирает! Пошли, братцы, пока не осерчал! предложил бас. Солдаты зашевелились, и звук шагов по земле постепенно затих.

Соколов не мог сомкнуть глаз. Впервые так ясно и четко услышал он мнение народа о войне, о готовности сказать свое слово, добиваясь справедливости.

Впервые армия предстала перед Алексеем не как хорошо слаженный и заведенный механизм, подчиняющийся царю-часовщику, а как народ в самом доподлинном смысле этого слова. Он знал, что в кавалерийской дивизии служил всякий люд. Были тут и крестьяне, и рабочие, и городская беднота, и ремесленники, и конторщики, и приказчики. И все же армия, ее солдаты были в основном крестьянской массой. Все они - бедняки и мужики побогаче, общинники и хуторяне, старики и молодежь - все думали о своей полоске земли, о крестьянских бедах и разорении.

Здесь, под ясным звездным небом Белой Руси, Соколов хорошо понял, что народ, армия хотят и думают только об одном: о мире, а на войну смотрят, как на тяжелый крест, который они давно устали нести. Крестьянство, по мобилизационным планам империи организованное в дивизии, полки, батальоны, роты, эскадроны и взводы, - и это понял Алексей - уже на грани взрыва. Но оно еще не знает толком, в какую форму выльется его недовольство. Его основное чаяние - мир, мир во что бы то ни стало. И оно его добьется, коль скоро к его организованной уставами силище прикладывается целеустремленность и разум большевиков.

"Где будет твое место, когда под самодержавием разверзнется пропасть?! - спросил внутренний голос Алексея. - На какой стороне пропасти встанешь ты?"

И немедленно пришел ответ, лишенный малейших сомнений:

- Я встану на стороне народа!

88. Могилев, октябрь 1916 года

В один из дней темного петроградского октября полковник Соколов снова получил приказ выехать на неделю в Ставку, а затем на передовую с группой союзнических военных агентов. Он отправился на фронт.

Господам иностранным военным атташе, прибывшим в сопровождении Генерального штаба полковника Соколова из Петрограда в Ставку, отвели удобные номера в гостинице "Бристоль".

На пороге гостиницы Алексей столкнулся с щуплым седым генералом, который остановился прямо у него на пути и загородил собою дорогу. "Сослуживцев не узнаешь!" - грозно сказал генерал, и Алексей радостно воскликнул: "Николай Степанович!.. Батюшин!" Коллеги обнялись, затем Батюшин энергично потащил Соколова за собой. Алексей не стал отказываться. Он помнил совместную работу с Батюшиным до войны, ценил его как разведчика.

Приятели бросили шинели на вешалку и присели к столу. Батюшин спохватился, сходил к своему чемодану и достал коньяк.

- Закусывать после обеда грешно, - убежденно сказал он, отчего-то решив, что Соколов пообедал, и налил прямо в стаканы.

Чокнулись "со свиданьицем", выпили. Батюшин сразу же налил еще.

- Ты чем-то расстроен, Николай Степанович? - спросил Соколов, уловив состояние старого соратника. Батюшин отвел глаза, крякнул и выпил до дна свой стакан. Потом достал еще бутылку и снова налил.

- Не скрою от тебя, Алексей Алексеевич, что прибыл я сюда по очень деликатному делу и никак не могу найти концы, чтобы связать их воедино! А говорю я тебе обо всем этом только потому, что очень хотел заполучить тебя на службу в свою комиссию, как хорошо знающего германскую и австрийскую разведки, так сказать, на собственной шкуре... Но Беляев тебя не отдал... Если сам захочешь ко мне в комиссию по расследованию германского шпионства, то подай рапорт - я добьюсь, чтобы тебя перевели... А щас, - махнул он рукой, - хоть излить душу старому товарищу...