Энрике Каррильо - Мата Хари: Тайна ее жизни и смерти

С удивительно хладнокровным самоотречением она пишет в январе 1904 года: «Таким образом, я проклята оставаться здесь…» Здесь, провинциальная серость туманного, обывательского и безрадостного существования, где только у начищенные щеткой медные котлы имеют право блестеть, если бледное солнце соблаговолит дотронуться до них своим лучом. Здесь вымершая улица, ленивая улица, вечно враждебная улицу, где шум неизвестных шагов соблазняет служанок, с любопытством бросать украдкой взгляды из-за занавесок. Здесь садик с тюльпанами, содрогающимися на холодном ветру. Здесь туман, мягкий туман, который закутывает все, как в покрывало, которое смягчает звук, который даже колокольному звону часов на ратуше позволяет звучать только тонкими серебряными звуками. Здесь никогда не ослабевающий контроль благодаря матерям, тетям и двоюродным сестрам, которые слышали какой-то звон о скандальном бегстве в Париж и о публичных танцах в театрах. Здесь, короче говоря, чувство стыда и неутолимой тоски…

Да, тоски! Потому что даже короткое пребывание в Париже уже отчетливо дало ей понять: в улыбающейся гостеприимной Лютеции важны жизнь и страсть, там цветет слава, надежда, свобода, счастье. «Я буду торжествовать, раньше или позже!» – так она думает. Но у ее родственников, у которых она живет, каждый художник и особенно еще и парижанин вызывает лишь бескрайнюю ненависть и самое глубокое презрение, и само собой разумеется, что эти голландские мещане бдительно охраняют ее, чтобы предотвратить возвращение в столицу прегрешения, которую они, фанатичные читатели Библии, называют только Содомом и Гоморрой современного мира. Нетрудно представлять себе прелестную и упавшую духом отшельницу в этой ситуации себе. Длинный тернистый путь брака пройден ею, перед ее душой раскрывается царство искусства и любви, что же тут удивительного, что она стремится только к тому, чтобы достигнуть полной независимости, чтобы она смогла вернуться во Францию. Ее светлый разум совершенно верно предвидит, что ее экзотическая красота сделала бы ее кумиром за пределами Голландии. Даже сейчас она чувствует с полной уверенностью, что, однажды став свободной, толпы поклонников будут поклоняться ей и изведутся от пылких желаний, пробужденных ею. Знаменитая картина, написанная как раз в расцвет ее жизни, доказывает, что все, кто говорит об ее несравненной красоте, не преувеличивают. «Высокая и стройная, она несет на чудесной, эластичной и нежной как амбра шее восхитительное лицо совершенной овальной формы. Пророческое и соблазнительное выражение его выглядит властным. Четко очерченный рот образует подвижную, гордую и роскошную линию под прямым и тонким носом, крылья которого очаровательно вздрагивают над двумя ямочками в уголках рта. Великолепные, мягкие и темные глаза обрамлены длинными, выгнутыми ресницами. Ее легкая мечтательность чем-то напоминает об индусской расе. Ее взгляд загадочен, он блуждает в пустоте. Насыщенно черные волосы с пробором придают лицу темное обрамление. Все существо дышит наслаждением, выглядит сводящим с ума, с изобилием поразительного обаяния, удивительной красоты и удивительной чистоты линии». Слова писателя, который видел эту картину. Эта вовсе не европейская, редкая красота, избранная для того, чтобы подчинять себе мир, но не значившая ничего для добрых голландцев. Они не видели ее, не чувствовали, не говоря уже о том, чтобы ее понять. Они приучены к повседневной белокурой роскошности упругих баб, которые показывают, например, со смехом свою грудь перед тупыми кутилами на картинах Тербоха, поэтому превосходное обаяние Маргареты Гертруды принадлежало для них скорее к области карикатуры, чем к области искусства. Ее парижские друзья, которые до сих пор только бегло могли ею любоваться, напротив, думают беспрерывно о ней, и снова и снова спрашивают, когда же она намеревается вернуться, чтобы снова восхищать их своими танцами.

«Да, когда?»-

Об этом она и сама себя спрашивает раз за разом. Все больше усиливается ее отчаяние в этом смертельно пустом и скучном Неймегене, и все же, вопреки еженедельным угрожающим письмам ее супруга, где он снова и снова грозится запереть ее в монастырь до конца дней, если она хоть раз еще опозорит его честное имя на сцене, она снова выскальзывает на волю весной 1905 году, и вскоре после своего второго прибытия в Париж, дебютирует на этот раз, однако, не перед обычной публикой, а в храме восточной религии, в Музее Гиме (музей религии) под таинственной улыбкой большого золотого Будды. Следующим утром вся пресса высказывала наивысшую похвалу об этом мероприятии. Люди сходили с ума! Внезапное выявление этих неизвестных религиозных форм выражения приводило особенно востоковедов в состояние восхищенного опьянения. Это имело обратный эффект для самой Маты Хари: в припадке самовнушения она сама позволила считать себя аборигенкой, посвященной Богом танцовщицей из Индии. Окруженная ценными реликвиями, собранными учеными руками в святыне Кришны, закутанный в прозрачное шафраново-желтое покрывало, она торжественно справляет существующие только в ее фантазии ритуалы чувственного религиозного служения. Воспоминание о том, что она видела на Яве, и ее грезы в уединенности в Неймегене объединились при этом в органическое целое.

Американский писатель, который живет уже 30 лет во Франции, выcказывался о первых сенсационных выступлениях знаменитой танцовщицы таким образом:

Я не видел их в Музее Гиме, где только маленький круг посвященных мог любоваться ими; но несколько дней позже, на празднике, который посещали первые дамы дипломатии, у меня было удовольствие видеть одну из пантомим Маты Хари; эти танцы считали тогда буквально точной реставрацией священных танцев баядерок Бенареса. Я вспоминаю, что до начала очень почтенный старик разъяснял публике значение ритмичной церемонии и подчеркивал, что все-таки присутствие на этом спектакле это нечто вроде привилегии.

«Девица, прекрасная как Урваси, чистая как Дамаянти и как Сакунтала из монастыря, – говорил он – перескажет вам сказание о черной жемчужине». И когда ученый и уважаемый докладчик закончил свою темную историю, мы видели, как появилось хрупкое женственное существо: коричневая кожа, резкие черты, пламенные глаза. Она была в юбке, освобождавшей тело, и медленно начала танцевать. Она вызывала сцены сказочной драмы. Принцесса Ануба знает, что на дне моря покоится раковина с черной жемчужиной, подобной той, которая проблескивает в кнопке кинжала Мешебы, и все ее стремления направлены на то, чтобы соблазнить рыбака Амрю, дабы тот решался поднять драгоценность. Объятый ужасом из-за этого предложения, рыбак отвечает принцессе, что ее просьба была бы безумием, так как раковину охраняет чудовище, которое проглотит каждого, кто только приблизится к ней. Но она не отступает, она льстит; она опьяняет его своими взглядами, и, наконец, рыбак ныряет в море и возвращается, полуживой и искалеченный после схватки с чудовищем. Так он передает принцессе жемчужину. И принцесса гладит окровавленную драгоценность, танцует и танцует, и полна восхищением от владения сокровищем… Мне, откровенно говоря, не удалось находить религиозное ядро в этой легенде; но зато я могу очень хорошо понять то воодушевление, которое вызывала у парижских деятелей искусств с их постоянной жаждой экзотических сенсаций именно эта танцовщица. Ведь в Мате Хари, которая так превосходно играла трагическое кокетство, и за это кокетство требовала жизнь человека, чтобы с дьявольской радостью расплатиться за нее поцелуем, и это все после предшествовавшего насыщения с самым жестоким обаянием; в этой Мате Хари жил страстный огонь, который мог точно изобразить все возможное, мог увлечь, мог вызвать страх…