Сергей Скибин - История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы

Но Пушкин кончает послание не на грустной, а на мужественной ноте:

Другое стихотворение, посвященное лицейской годовщине, – «Была пора: наш праздник молодой…»подхватывает этот мужественный тон. Им проникнуты все планы стихотворения – личный, исторический, политический и философский, образующие, сливаясь, гармоничное целое. Это происходит вследствие того, что элегическое воспоминание окрашивается не романтической тоской по прошлому, а жившей в нем перспективой уже свершившегося настоящего. Объединяющим принципом служит властное понуждение к воспоминанию: «Припомните…», «Вы помните…». Сначала в стихотворении противопоставлены прошлое и настоящее. Им отведены первые две строфы. Стилистически первая строфа выдержана в духе лицейской лирики («праздник… сиял, шумел и розами венчался»). Вторая строфа написана в ином стиле, связанном с «прозаическими» установками 1830-х годов (приходом лет, перебесился, присмирел, утих, остепенился). Здесь преобладают слова, употребленные в прямом, а не в переносном, эмоционально-риторическом или метафорическом значениях. Вместе с тем слова и выражения полны новыми оттенками значений. Так, слово «просторнее» с его положительной семантикой неожиданно заставляет ощутить заложенное в нем отрицательное содержание: она контрастна строке первой строфы «И тесною сидели мы толпой…». Простор вместо тесноты означает, что ряды лицеистов поредели, что многих уже нет на свете. Антитезой счастливой, веселой, беспечной юности, верящей надеждам, становится тихое, скромное, грустное собрание зрелых людей.

Печаль не столько пронизывает воспоминание о молодости, сколько окрашивает переживание настоящего, в котором надежды прошлого не сбылись. Однако следующая, переломная, строфа опровергает это представление: Пушкин утверждает, что надежды юности и самая жизнь лицеистов не были напрасными, и потому элегические поминки по прошлому и по настоящему несостоятельны. Поэт возвращается к своей любимой мысли о вечном движении истории, о вечном ходе времени, о вечной изменяемости жизни. Здесь возникает представление о стихийно-иррациональной природе («Игралища таинственной игры») революций, войн и личных честолюбий, требующих человеческих жертв на алтарь истории. Лицеисты не были выключены из исторического потока, а являлись живыми и заинтересованными участниками исторического действа, о чем говорится в кульминационной четвертой строфе. Они приобщились к истории человечества в ее культурных событиях и политических вехах (основание Лицея, его открытие, речь Куницына, появление на сцене истории Наполеона Бонапарта, гроза двенадцатого года, пожар Москвы, пленение Парижа, триумфальное возвращение Александра I, кончина императора, изгнание, забвение и смерть Наполеона, вступление на престол Николая I и «новы тучи»). Вместе с тем усилия и жертвы народов не были напрасными и бессмысленными. Исторический опыт не проходит бесследно. Он изменяет человечество, и в конечном итоге торжествует добро, как это было в эпоху наполеоновских войн, которая закончилась крахом властелина полумира. Это не отменяет новых грозных испытаний, в которые включатся новые поколения. От них история также потребует очистительных или иных жертв. Таким образом, тема хода истории становится одной из сквозных лирических тем Пушкина.

Другой, не менее важной темой выступает тема дома, идеала домашних радостей и семейного покоя. Она проникает даже в сатиру. В 1835 г. Пушкин написал едкое стихотворение «На выздоровление Лукулла. Подражание латинскому», направленное против С.С. Уварова [136], главы цензурного комитета, делавшего положение Пушкина невыносимым, бывшего арзамасца. Стихотворению придан «римский колорит»: оно имеет подзаголовок «С латинского», а граф Шереметев назван Лукуллом, прославившимся богатством и роскошью устраиваемых им пиров. Эти признаки не являются формальными: стихотворение действительно написано в духе горацианской сатиры – оно адресовано конкретному лицу, выдержано в интимно-личном тоне и дидактично, поскольку в нем осуждаются человеческие пороки – стяжательство, корыстолюбие и алчность. Вместе с тем в нем содержится весьма прозрачный намек на носителя пороков, которого легко узнать. Издеваясь над нравами «наследника», который «знобим стяжанья лихорадкой», Пушкин дает выздоровевшему Лукуллу совет:

Эта дидактическая концовка – также следствие горацианской манеры: в лирике Горация идеал родных пенатов, наслаждение красотой и искусством, духовно наполненная жизнь противопоставлялись ложным и суетным стремлением к внешнему и шумному успеху. С этим отвлеченным представлением о счастье смыкается конкретное пушкинское желание удалиться от светской суеты, от двора в родное деревенское гнездо и посвятить себя семье и творческому труду, о чем поэт не однажды писал в других стихотворениях. Тем самым сатира поддержана изнутри глубоким лирическим подтекстом. Эта особенность позднего Пушкина распространяется и на другие темы и жанры, в том числе на переводы и переложения. Здесь заимствуемый материал также получает интимно-лирическое освещение. Примером этого служит стихотворение «Когда владыка ассирийский…» [137].

Перелагая главы ветхозаветной книги Юдифь, Пушкин заметно отступил от подлинника: в первое вводное четверостишие он вместил «три событийно насыщенные главы книги Юдифь», во втором четверостишии отошел от оригинала и дал собственную характеристику народа Израиля, сила которого заключена в религиозном стоицизме и смирении перед Промыслом (в этом также проявилась мысль, характерная для позднего Пушкина).

Центральная идея стихотворения – противостояние власти светской, мирской и власти духовной, царства кесаря и царства духа. Эта коллизия, разрешаемая в пользу власти и царства духа, характерна для общего мироощущения позднего Пушкина, что обусловило лирическую трактовку религиозно-исторической и эпико-героической библейской темы. В том же лирическом ключе библейские и иные сюжеты развертываются в лирике Пушкина 1836 г., в стихотворениях, либо входящих в каменноостровский цикл, либо примыкающих к нему. Это особенное значение библейской темы, связанной с победой крепкой веры, нравственной чистоты и могучего духа над мирской властью и царством кесаря, подчеркнул Вл. Соловьев, который увидел в образе Ветилуи «воплощение духовной основы пушкинской поэзии» («Ветилуя-то в этой поэзии перевешивает» [138]).