Джек Коггинс - Оружие времен Античности. Эволюция вооружения Древнего мира

придает силу его мечу и прочность его щиту. Прибавьте к этому убежденность в том, что смерть в битве с врагами веры немедленно вознаграждается вознесением в лучший мир или, если таков его вкус, дает ему возможность услаждать свой слух звуками арфы либо свою плоть — любовью гурий, и мы имеем почти непобедимого воина. «Сила моя — это сила десятерых, — написал как-то поэт, — поскольку сердце мое чисто». И все же зачастую отряды воинов-профессионалов, не отмеченные ни чистотой сердец, ни набожностью, обращали в бегство толпы верующих. Силы зла (всегда лучше вооруженные) обычно побеждали, и почти наверняка все, что могли обрести смиренные духом, ограничивалось могильной ямой или рабским ярмом.

Но когда мы говорим о религии, в это понятие следует включать не только веру в Бога и в божества, но также и веру в экономическую систему или в образ жизни. И наряду с убежденностью в том, что какая-либо форма правления или экономическая система превосходит другую, люди могут быть убеждены также и в том, что какое-либо племя, нация или же раса превосходит любую другую. Это подпадает под определение «патриотизм», что до определенной степени вдохновляет профессиональных солдат, но совершенно не вдохновляет наемников.

Гораздо более важна вера в то, что какая-либо рота, легион или корпус превосходит любую другую часть войска. Эта честь мундира или корпоративный дух, назовите как угодно, есть нечто такое, что может ощущаться любым сообществом людей. Это внутреннее пламя, однажды разожженное, должно терпеливо поддерживаться на продолжении многих лет: эпизодами из истории полка, былой славой и сегодняшними достижениями. В критический момент, раздутое полощущимися знаменами, звуками медных труб, резкими свистками сержантов или негромкими приказами отца-командира, оно превращается в яркое пламя, которое может бросить обычных людей даже на штурм адовых врат. И нет ничего удивительного в том, что прошедшие огонь и воду наемники, из которых состояли легионы императорского Рима, обожествляли своих орлов — значки легионов, которые вздымались над их головами. Для них эти позолоченные птицы символизировали самую душу их сообщества; в них воплощался дух их корпуса.

Процесс этот представляет собой некую тайну; каким-то непостижимым образом неуловимый дух сплачивает разрозненные личности в монолит, движимый уверенностью в своем превосходстве и непобедимости. Возьмите человека, исполненного таким духом; наделите его необходимой телесной и духовной силой; добавьте изрядную долю природной сметливости; снабдите его оружием и снаряжением; привейте ему дисциплину и поставьте над ним командира — и вы получите идеального солдата. По моему мнению, больше с таким человеком и не надо возиться; нет никакой необходимости вдалбливать в него тот или иной «изм». Для него вполне достаточно получить приказ без всяких дополнительных разъяснений. Время, которое затрачивается на слушание лекций на тему «Почему воюем?», он с куда большей пользой может провести на стрельбище. Я не имею в виду, что идеальный боец представляет собой всего лишь невозмутимого, недумающего, лишенного воображения робота. Война, в особенности война современная, слишком сложная вещь для этого. Но мышление его должно быть ограничено лишь теми проблемами, которые относятся к его профессии. О международных или политических последствиях тех или иных решений пусть заботятся офицеры из высшего командования.

В последнее время стало модным смеяться над выражением «Не их дело рассуждать о том, почему…». Мне же подобная тенденция представляется весьма опасной. Она отражает общую тенденцию гражданских авторов, поскольку наши армии ныне все в большей степени становятся армиями гражданскими, что может привести к плачевным результатам. Предположить, что кавалерист 17-го уланского полка или 13-го драгунского полка будет спрашивать, почему он должен идти в атаку, — значит нанести удар по самой сути того, что делает солдата солдатом. Любая атака до определенной степени есть бросок в Долину смерти. Сплошь и рядом порой кто-то трусит, но чтобы потворствовать рядовым и начать обсуждать все за и против атаки — такая ситуация представляется просто немыслимой.

Уже на заре истории каждое племя, государство и народ значительную часть своего существования проводили в состоянии войны. Выделить какую-либо особо доблестную армию или подразделение на переполненных баталиями страницах истории представляет собой весьма трудную задачу. Но эта книга отнюдь не о героических подвигах, и наши симпатии не могут по большей части быть на стороне солдат тех армий или организаций, о которых пойдет речь. Среди древнеримских воинских доблестей не было места доброте и милосердию. Не без причин женщины и дети вместе со жрецами и монахинями возносили к небу мольбы об избавлении от ярости норманнов; да и деяния блестящей испанской пехоты в Нидерландах ужасали даже в те не избалованные гуманизмом времена.

Но надо помнить, что поведение обычного солдата тех дней было лишь отражением жестокого времени, в котором он жил. Расправляясь не задумываясь со своими жертвами, он и сам вряд ли мог рассчитывать на милосердие. Раненный или взятый в плен, он знал, что ему, скорее всего, тут же разобьют голову или перережут горло. Офицеры еще могли рассчитывать на выкуп или обмен, но безвестный солдат — никогда. Если же он попадал в руки крестьян, то, пусть лично он и не участвовал в эксцессах, все равно его ждал конец не только определенный, но и более чем болезненный.

С эпохи падения Римской империи и до сравнительно недавних времен не существовало какой-нибудь системы пенсионного обеспечения или призрения состарившихся и увечных ветеранов. Если у человека хватало ума в юности, когда он был молод и здоров, припрятывать свою добычу, чтобы жить ею в старости, то тем лучше для него. На такое мало кого хватало, а еще меньшее число умудрялось скрывать свои трофеи. Остальные пополняли ряды нищих, демонстрировавших свои раны в надежде получить несколько грошей.

В более просвещенном XVIII веке статус солдата претерпел изменения к лучшему, по крайней мере в Западной Европе. Пробуждение проблесков самосознания среди недавно появившегося (и все более громко заявлявшего о себе) класса либеральной интеллигенции несколько ограничило проявление жестоких эксцессов военщины. К концу следующего столетия поэты и журналисты набросили на войну романтический флер, к тому же сами войны стали вестись, если в них были вовлечены цивилизованные нации, с некоторой долей «учтивости», не проявлявшейся ни раньше, ни позже. Распространившееся почти по всему земному шару государственное образование наложило свою печать и на низшие классы. «Грубая и распущенная солдатня» все же стала демонстрировать результаты хоть какого-то образования, чему способствовал и отбор в качестве офицеров наиболее достойных граждан.

Читать дальше