Петр Меркурьев-Мейерхольд - Сначала я был маленьким

Мне было тогда 11 лет. Я еще мало что понимал. Но "ситуативная" память у меня цепкая, я и сейчас помню всю эту сцену. Это похоже на то, как смотришь фильм, содержание которого не понимаешь, а через несколько лет смотришь тот же фильм - и все понимаешь. Так и я сейчас смотрю фильм сорокачетырехлетней давности.

Через несколько дней В. С. вручил нам с Катей записку со словами: "Прочтете, когда я уйду". А там было написано: "Прощайте, я с вами больше не знаком". Я задохнулся - так мне было обидно! А Катя, у которой к тому времени "чары разрушились", успокоила меня: "Петенька! Да он же мразь! Ты что, не понял?" Но мне согласиться с этим было трудно - ведь я смотрел на В. С. с обожанием! Разочаровываться в кумирах я тогда не умел.

И только значительно позже пойму я, что человек предавший несет потери значительно большие, чем тот, кого он предал: собственно, эта истина стара, как мир, если не старше.

А с Сережей Дрейденом мы опять очень сблизились, очень подружились. Конечно же, мы любили друг друга, как можно любить только в детстве - без условий, без границ, с ревностью до притеснения, с желанием абсолютной исключительности. Под любыми предлогами я старался забегать к Сереге - там я был всегда желанным гостем. И Сережа приходил ко мне и засиживался допоздна. И разговоры наши были и предметны, и абсолютно беспредметны.

А однажды Сергей пришел к нам со своим сверстником и тезкой, тоже Сергеем, сыном режиссера Театра имени Пушкина Доната Исааковича Мечика. Мечик-старший дружил с Черкасовыми, они ему помогали, чем могли, в частности опекали и его сына от первой жены. Сам Мечик-старший все время что-то искал, влюблялся в разных женщин, был очень "богемным" и на сына своего внимания, в сущности, не обращал никакого. И Сергей рос очень самостоятельным и, как казалось, "шалавым". На все у Сергея Мечика (я тогда не знал его другой фамилии) было свое мнение. Вел себя он часто вызывающе, делал поступки весьма странные. Потом его за что-то арестовали, потом он как-то странно женился. А потом и вовсе уехал в Америку. Тогда я уже, конечно, знал его фамилию, мы встречались с ним нередко. А спустя много лет, уже после его смерти, я впервые прочитал прозу Сергея Довлатова. Вот ведь как бывает! Знал ведь человека почти двадцать лет - а не присмотрелся к нему! Правда, Сергей смотрел на меня как на маленького: я же был на два года (огромный срок в том возрасте!) младше.

Наша дружба с Сережей Дрейденом несколько ослабевала с 1958 года. Я зимой заболел воспалением легких, которое перетекло в туберкулез, и меня "сослали" в туберкулезный санаторий "Пионер" в Крыму, где я пробыл более полугода, за которые произошли переломные события: Сережа окончил школу, поступил в Театральный институт на курс Татьяны Григорьевны Сойниковой, и зажил взрослой жизнью. Он изредка писал мне в санаторий письма, но интересы у него уже пошли по профессиональному руслу, появились новые - уже взрослые - друзья, а я так и остался младшим братом. Я не понимал этого, обижался на него. Обвинять Сережу не в чем - он не предал нашу дружбу, он просто стал мне покровительствовать. Он рано женился, родилась у него дочь Катерина (он только так ее называл). Напряженными стали его отношения с Зинаидой Ивановной, с которой я продолжал дружить. Сергей сначала переехал к жене, потом стал разменивать квартиру Зинаиды Ивановны (в этом ему помогал его отец, Симон Давидович, бывший в то время уже в разводе с Зинаидой Ивановной), закрутила Серегу суета семейной и студенческой жизни, потом, в 1965 году, я переехал в Москву, и не встречались мы с ним с тех пор почти никогда. В 80-х годах я получал от Сергея чудесные остроумные открытки - но и только. Но сердце мое помнит детство, помнит ту восторженную привязанность, и не хочет мириться с тем, что прошло это безвозвратно.

Ну а продолжение, которое я уже написал выше, показывает, что сердце мое добилось гармоничного продолжения нашей дружбы.

* * *

Когда у родителей закончилась работа в Большом драматическом театре над зоринскими "Гостями", для мамы опять потянулись трудные дни: все ее обращения в "высокие инстанции" по поводу работы оставались безответными, все хлопоты - безрезультатными. Все обещали помочь, но никто не помогал. Ее состояние тогда можно охарактеризовать одним словом: "отчая ние". И в семье нашей наступило тягостное ожидание чего-то. Но это "что-то" никак не приходило, а приходили новые беды. И главная беда постигла нас осенью 1955-го.

КАТЯ

Прости, Катюша, но из песни слова не выкинешь. Прости, что расскажу все, как было,- ведь без этого многого не понять. Да и что скрывать нам, жившим так открыто, что только ленивый не знал, что в семье Меркурьева происходит!

Я очень хорошо помню, как она, беда эта, начиналась. В том году произошло слияние женских и мужских школ. И Катя перешла в мою, 203-ю школу. Училась она на два класса старше. В школе ее приняли очень хорошо и это естественно: характер у Катюши был удивительный! Мягкая, добрая, ласковая и сострадательная. Училась Катюша неважно - была заторможенная, терялась при ответах у доски. Но была талантлива во всем, что связано с движением, а также в рисовании. Пластика у нее была удивительная! Сложена просто совершенно. В раннем детстве ее не приняли в хореографическое училище только из-за роста - она ведь дочь своих родителей!

Родилась Катюша 25 января 1940 года. Шла финская война. А весь период, пока мама была беременна Катей, проходил чрезвычайно нервно в нашей семье: весной 1939 погиб папин брат Петр Васильевич; в июне был арестован Мейерхольд; в июле - убита жена Мейерхольда, Зинаида Райх; осенью арестован другой брат отца - Александр Васильевич (правда, перед самым новым, 1940-м годом его выпустили).

Родилась Катя, а через полтора года началась война, эвакуация и прочие "радости", которые, конечно же, не очень способствуют укреплению психики.

И мама, и папа Катюшу очень любили. Папа, когда Катенька была совсем маленькой, подбрасывал ее и говорил какой-то набор абракадабры, который обязательно заканчивался вопросительным "а?". Катюша подумала, наверное, что именно так надо разговаривать и ставила в тупик гостей такой примерно фразой:

- Акалипранакали лапаку макапу далали, а?

Мама отругала папу за такую "школу".

Я опускаю почти 15 лет Катиной жизни - так или иначе о них будет сказано, а перехожу к тому страшному моменту, который, можно сказать, стал едва ли не самой большой драмой в жизни нашей семьи.

Это было самое начало учебного года. Осень 1955-го. Каждое утро для Кати сборы в школу становились огромной молчаливой проблемой. Когда ее будили, в глазах у нее была тревога и еле сдерживаемые слезы. Она почти не разговаривала (просто не разговаривала!). Подолгу стояла около стены, на которой была развешана наша одежда. Ее подгоняли: "Катя, в школу опоздаешь!" Она вздрагивала и начинала медленно, как в рапидной съемке, одеваться. Завтрак проходил в таком же темпе. Но с каждым днем она ела все хуже и хуже, подолгу, с каким-то страданием в лице, рассматривала каждый кусочек, тяжело вздыхала. Движения ее стали неверными (это у Кати-то! У которой превосходная координация в танце, и в плавании! А по плаванию у нее разряд!)