Аркадий Стругацкий - Собрание сочинений: В 11 т. Т. 2: 1960-1962 гг.

— Чего славного? ― проворчал я. ― Грязища да скука…

— Скука? Какая же это скука? Кругом зелень, речка, наверное, есть…

— Речка есть, ― сказал я.

— Ну вот видите! И девушки здесь, наверное, приятные…

— Откуда здесь девушки, ― сказал я сердито. ― Одни жены дачные ― поперек себя шире…

Он так и залился смехом, совершенно детским, и долго не мог остановиться, а потом вдруг настороженно прислушался и спросил:

— А до города далеко отсюда?

— Километров тридцать.

Я увидел, что вокруг его свернутой куртки натекло воды. Я нагнулся и протянул к куртке руку ― он поймал меня за запястье.

― Не надо… ― попросил он. Пальцы у него были горячие и твердые, как железо.

― Она же вся мокрая… ― сказал я и попытался освободиться.

Он легко отвел мою руку.

― Ей–богу, не надо. Так высохнет. И потом я скоро все равно пойду.

Он отпустил мою руку.

― Куда же вы пойдете в такой дождь? ― сказал я. ― Оставайтесь ночевать.

Он подмигнул мне.

— А машина? Вдруг сопрут!..

— Как хотите, ― сухо сказал я. Все–таки он очень утомлял, этот странный человек.

А он весело запел: «Как в моем садочке…», опустился на корточки и стал разворачивать свою неприкосновенную куртку. Когда он развернул ее, откуда–то выпала маленькая черная коробочка и стукнулась об пол. Он ее сразу подхватил и сунул обратно в куртку. Я заметил только, что на коробочке горел зеленый огонек.

― Чуть не раскокал… ― прошептал незнакомец и снова свер нул куртку изнанкой внутрь. Я промолчал.

Он легко вскочил и бесшумно подошел к окошку. Я сидел и смотрел, как он, прижав лицо к стеклу, вглядывается в темноту.

― Это главная улица, да? ― спросил он, не оборачиваясь.

Я сказал, что главная. Великолепного сложения был этот человек ― стройный, плечистый, настоящий борец. Черное трико словно обливало его.

Он повернулся, несколько раз прыгнул на месте ― мягко, как кот, и сказал весело:

— Вот я и обсох. Спасибо.

— На здоровье, ― буркнул я и подумал, а не спросить ли у него все–таки документы.

Но в эту минуту на улице взревели моторы, и в окна ударил свет прожектора.

― Прекрасно! ― сказал незнакомец. ― Это за мной.

Он сразу как–то подтянулся, перестал улыбаться, торопливо подобрал и набросил на плечи свою куртку и снова подошел к окну. Я увидел, что он открывает окно, и на всякий случай поднялся. На улице под дождем стояли две огромные машины на гусеницах. Послышались голоса. Незнакомец открыл окно и высунулся по пояс. «Сейчас он сунет руку в задний карман…» ― подумал я и приготовился на него прыгнуть. Но он только крикнул:

― Ксан Ксаныч, я здесь!

На улице радостно заорали в несколько голосов. Послышался беспорядочный топот, зачавкала грязь. Злобно взвыла напуганная соседская дворняга. В сенях загремело ― вероятно, все та же канистра, ― кто–то чертыхнулся сдавленным голосом.

Незнакомец повернулся и шагнул мимо меня. Дверь распахнулась. В комнату ввалились сразу трое ― удивительно, как они втиснулись. Один, маленький, в мокром черном плаще, остался на пороге, а двое ― бородатый и в очках ― сразу кинулись к моему незнакомцу и принялись его обнимать.

— Жив, Вовка, жив!..

— У–у, медведь здоровый…

— Руки–ноги целы?.. Ой, не дави так!..

— А где она? ― спросил незнакомец.

— Кончилась, Вова! ― сказал бородатый и лихо сдвинул шляпу на затылок. ― Ничего, главное ― ты у нас остался…

— … нашли? ― Тут мой незнакомец употребил какое–то сложное слово, какой–то, видимо, термин, которого я не понял.

— Все, все нашли, ― нежно сказал бородатый и снова обнял его. ― Все нашли и еще полмешка луку в придачу!..

— Штаны твои нашли… ― сказал очкастый.

Маленький в черном плаще все смотрел на меня, приятно улыбаясь одними губами. У меня было такое ощущение, что я ему очень не нравлюсь.

— А я–то искал–искал, ― сказал незнакомец. ― Нет штанов! В грязи вывалялся как свинья. Куртку сразу нашел, а штаны ― нет.

— Ну, пошли, ― сказал бородатый и поволок незнакомца к выходу. Незнакомец дошел до дверей и вдруг остановился.

— Подождите, с хозяином надо проститься… ― Он повернулся ко мне. ― Спасибо вам за ласку, товарищ… Простите, не знаю вашего имени–отчества…

Он добродушно и растроганно улыбнулся и вдруг подмигнул. Я молча поклонился. Мне было неловко. Все смотрели на меня, особенно ― маленький в черном плаще. Незнакомец сунул–таки руку в задний карман, покопался там, что–то вытащил, вложил мне в ладонь и вышел. Остальные последовали за ним, разговаривая во весь голос, и даже двери за собой не закрыли.

Я поднял руку к глазам. На ладони у меня лежал камешек. Обыкновенный камешек, пористый, серенький, похожий на песчаник. Голоса уже раздавались во дворе. Отчаянно заливалась дворняга. В голове у меня все шло кругом, и я ничего не понимал.

Вдруг кто–то сказал: «Извините». Передо мной стоял тот, в черном плаще, и приятно улыбался.

— Извините, ― повторил он и осторожно взял камешек у меня с ладони.

— Что это? ― спросил я.

Он внимательно посмотрел на меня, потом ― мельком ― на камешек, потом снова на меня.

― Это так… Шутка… Спокойной ночи. Простите нас за беспокойство…

Он повернулся и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

За окном взревели моторы, и свет фар снова скользнул по окну.

Я посмотрел на пустую ладонь. Шутка, подумал я. Вот так шутка… Я стоял посреди комнаты, смотрел на стол, где громоз дилась история престарелого академика, на пустой табурет, на воняющий керогаз, на мокрый след неприкосновенной куртки на полу и слушал, как затихает, удаляясь, рев могучих моторов.

…В некоторых произведениях молодых о будущем завтрашний день оказывается копией… сегодняшнего. По крайней мере в той части, где разговор идет о людях.

У Стругацких есть рассказ под характерным заголовком «Почти та кие же». И это чуть ли не символ их видения человека грядущего. В последующие десятилетия и века они переносят людей нашего поколения, наделяя их, правда, многими положительными качествами современников. Стругацкие вместе с тем пристально следят, чтобы герои будущего ругались, неоправданно грубили, а иногда пускали в ход и кулаки. Понятно стремление писателей избежать «розовых фигур», протянуть живую ниточку духовной близости между нами и нашими праправнуками. Но, видимо, вкус писателям временами изменяет, и они берут с палитры либо не те краски, либо не так их располагают. Трудно поверить, чтобы талантливые литераторы не задумывались над диалектикой развития и не видели, что человек двадцать второго века ― века коммунизма ― будет отличаться от нас сильнее, чем человек двадцатого века отличается от человека восемнадцатого века…